спиной застывший след нелепо повернутых голов, расширенных глаз и перекошенных в шепоте ртов. В середине зала они сошлись.
– «Никитич», милый, – еле слышно шепнула знаменитая актриса.
– Здравствуй, «Феномен», – так же тихо сказал Красин.
Толпа оживленно комментировала встречу.
– Каков фрукт этот Красин, господа! Ушел прямо из-под петли, отсиделся за границей и вот, пожалуйста, – генеральный представитель «Сименс и Шукерт», поди его тронь!
– Ведь он был крупнейшим большевиком, господа! Большевиком!
– Однако не зря солидная европейская фирма ставит его общероссийским директором…
– А с Андреевой у них, конечно, роман?
– Бросьте чепуху молоть!
– Годы ее не берут…
– В области электричества он мыслит категориями завтрашнего дня…
– В пятом году Андреева бросала бомбы с балкона!
– Мадам, побойтесь Бога!
Андреева и Красин медленно шли по залу.
– Какой вы бодрый, Леонид Борисович, – говорила актриса, – и сильный, как всегда, но какая печаль в ваших глазах…
– Я все время думаю о погибших и о тех, кто в тюрьме, – сказал он.
Она притронулась к его руке.
– Не сдавайтесь, «Никитич», держитесь. Все еще впереди!
Она вдруг заговорила совсем другим тоном.
– К нам идет знаменитый философ Забродов. Почему-то он уже дважды просил меня познакомить его с вами.
К ним подходил красивый человек с длинными тронутыми сединой волосами, заложенными за уши, и по-казацки опущенными усами.
– Коля, посмотри-ка, чем я разжился!
– Бог ты мой! Ломик! Откуда, Ильюша?
– Караульный дал, тот лопоухий. Ты спал, а я его агитировал.
Илья Лихарев и Николай Берг шептались, лежа на полу арестантского вагона.
Шаткий, оглушительно свистящий поезд по необозримой ночной равнине влек старых друзей к месту исполнения каторжных работ, в Забайкальский край.
На нарах проснулся пожилой заключенный. Он протер пенсне, увидел, что молодые люди поднимают ломиком доски пола, и любезно осведомился:
– Замыслили дерзкий побег, месье?
– Присоединяйтесь, Кузьма Фокич, – предложил Лихарев.
– Увы, не по моим костям. Бон вояж!
Илья уже по пояс скрылся в дыре. Мгновение, и он исчез совсем. Николай бросился вперед, просунул ноги, провалился вниз.
Когда последний вагон прошел над ним и грохот почти мгновенно сменился полной тишиной, он поднял голову и запел, завопил от восторга.
по талому снежку с турбазы на турбазу брела она одна с надутою губой с обиженной губой от новогодних игрищ к пушинкам верб мимоз и к ветру Первомая к скольженью первых яхт сменивших буера
Далеко впереди между рельс Илья увидел комочек берговского тела. Он встал и пошел к нему, радостно чувствуя жжение содранной кожи.
Красин и Забродов сидели в креслах перед широким окном над крышами Петербурга.
– Мы можем беседовать на равных, – с улыбкой говорил философ. – В свое время я отдал марксизму дань и немалую…
– Я знаю, читал, – проговорил Красин.
– Это приятно. Даже ошибки молодости вызывают приятные воспоминания. Таков человек. Очарование объективированным миром неизгладимо…
Он смотрел на Красина прохладным любопытным взглядом, словно на кусок минерала.
Илья провалился по пояс в припорошенную снегом полынью, но Берг лег пластом на лед и протянул ему руку.
На косогоре над рекой появилась конная стража. Пули прочертили следы по насту.
Философ вдруг вытаращил глаза, оскалился и высунул язык. Через мгновение страшный этот лик пропал.
– Извините, это у меня такой тик, не обращайте внимания. Итак, я хочу сказать, что менее всего смысл революции понимают революционеры и контрреволюционеры. Первые судят греховное общество и в суде своем не видят истины, вторые упорствуют в своей неправоте и тоже смысла не видят. Между тем революция – это малый апокалипсис истории, она есть прохождение через смерть, неизбежное следствие греха…
За осиновой рощей алел рассвет, а с реки все гукали выстрелы, и эхо доносило матерщину стражников.
«Врешь! Апокалипсис? Врешь! – зло думал Берг. – Революция – это жизнь, юность, любовь! Это весна!»
– Еще в 7-м году я предсказал победу большевикам, – продолжал философ, – но будет ли это та победа, которая рисуется сейчас вам? Свобода, которую вы принесете миру, будет свободой без радости, механической свободой сцепленных друг с дружкой рычажков…
«Врешь!» – почти вслух крикнул Берг.
– Коля, быстрей, Коленька! – задыхался рядом Илья.
«Врешь! Раскаркались мистики! Наша свобода будет свободой каждого для всех и всех для каждого! Мы построим новое общество и…»
Пуля, попавшая в затылок, оборвала эту мысль Николая.
– В марксизме есть стремление к мессианству, и потому русский народ примет его, ибо и ему это свойственно. Однако произойдет в конце концов подмена марксизма русской державной идеей, и все вернется на круги своя, и так будет всегда до самого конца…
– До какого конца? – спросил Красин.
– До конца истории, до Большого Апокалипсиса…
Лихарев лежал в кустах, сжимая березовый дрын. В роще перекликались ищущие его, как дичь, стражники. Вот совсем рядом мелькнули серый конь, румяные щеки… Лихарев бросился вперед, огрел дубиной стражника, стащил с коня, подхватил карабин и прыгнул в седло.
«Врешь! – зло думал он. – Все врешь, марксист-расстрига! Мы победим не державной идеей, а огромным знаменем интернационализма, братством рабочих всех стран!»
– Коля, Коля, – шептал он уже на скаку и не вытирал слез.
– Вы не сказали ни слова в ответ, Леонид Борисович.
– Я слушал вас и думал.
– Это уже хорошо.
– Я думал о том, что такое электричество.
– Поток электронов, – засмеялся философ. – Вы любите электричество?
– Да, я очень люблю электричество, – твердо сказал Красин.
Лицо философа снова передернул тик. Красин молча поклонился и вышел.
ВЕСНА 14
В разгаре белой ночи Красин шел один по пустынному Невскому к Адмиралтейству. Навстречу ему от Адмиралтейства брела одинокая человеческая фигурка.
«Что такое электричество? В этом потоке электронов есть какая-то загадка, как и в природе человека. Что такое страсть к революции: непокорность и чувство справедливости, мужество, нежность, благородство?
