В пыльных, потрескавшихся, зеркального стекла окнах мраморного дома появились бледные лики жильцов.
– Опять к Марише Громеко, – сказала тетушка со стиральной доской в руках. – Мужик-то ноне только вприглядку идет, как сахар, а у ей под окнами что ни вечер – военный парад.
– Да, это настоящий успех, – со вздохом подтвердила сухопарая дама, скручивающая цигарку из клочка газеты.
– Может, по-вашему, и успех, а все ж таки девушка она самостоятельная, – сказала женщина, скребущая ножом чугунную сковородку.
Марина рассмеялась, махнула рукой – где, мол, наша не пропадала! – и побежала переодеваться.
В крохотном треугольном жилье мелькают разноцветные тряпицы, скромные украшения девушек военной поры. Фанерно-бумазейные стены ходят ходуном. Марина крутится перед осколком зеркала. Временами она поглядывает на часики, потом почему-то заглядывает в камин, потом кричит в трубу – Петя! – и тут же в камине появляются ноги в сомнительных башмаках, а затем и весь мальчик целиком.
– Ну, вот, пожалуйста, – сказала Марина, – у других братья как братья…
– Чем я вас не устраиваю, мисс? – сурово спросил Петя. Он стоял в камине, скрестив руки на груди.
– В твои годы! Я! – воскликнула девушка.
– Что в мои годы? Что вы? – Петя был неумолимо суров.
– Я уже умела пользоваться дверью. – Марина дернула брата за вихры.
– А в ваши годы, мисс, я буду отдавать предпочтение наукам, а не презренным развлечениям.
С этими словами мальчик вышел из камина и сел к столу, на котором стояла тарелка с холодной картошкой. Марина в это время открыла чемодан и вынула оттуда самую свою главную ценность – лакированные туфли. Суровая «морская» важность при виде туфель слетела с Пети. Глаза его вспыхнули, он словно потянулся к ним…
– Лодочки? Модельные? – со скрытым напряжением и одновременно очень по-детски спросил он.
– Ты меня тысячу раз уже спрашивал… – рассеянно проговорила Марина и вдруг осеклась, повернулась к брату с туфлями в руках. Глаза их встретились.
– Мамины? Ленинградские? – с упорством спросил мальчик.
Видно было, что он уже много раз задавал этот вопрос и всякий раз ждал, пожалуй, даже требовал ответа.
– Да, Петенька, мамины, ленинградские, – тихо сказала Марина и надела туфли.
– Красивые, – с облегчением сказал мальчик и уткнулся в тарелку.
Девушка некоторое время смотрела на него, потом взгляд ее остановился на Петиных опорках с подошвой, обвязанной жгутом, потом, что-то вспомнив, она схватила свою военную сумку и вытащила из нее нечто, похожее на бусы, кусочки какого-то прозрачного вещества, нанизанные на нитку.
– Петя, вообрази, немецкий эрзац-сахар! Вчера на дежурстве один раненый подарил, привез из-под Кенигсберга.
Петя деловито рассматривает химический сахар, эту одну из жалких потуг врага выжить, разгрызает прозрачную бусину и только потом осведомляется:
– Не отравленный?
– Мне тоже интересно, – отвечает Марина. – Как себя чувствуешь?
– Пока не действует, – говорит Петя и кивает в сторону окна. – Все трое истребители?
– Вася Кузин – штурмовик. А как тебе нравится Серж? – говорит Марина. – Два месяца назад думали не выживет, а сейчас уже в команде выздоравливающих.
Говоря это, она направляется к выходу. Петя оглядывает ее придирчиво с головы до ног, видимо остается доволен, но строго говорит:
– Не забудь про зачет.
– Я ненадолго.
Марина скрывается, а Петя с большим увлечением грызет эрзац-сахар, выглядывает в окно вслед сестре и ее трем рыцарям, двое из которых «живописно» хромают, потом осматривает комнату-закуток… взгляд его, охотничий плутоватый взгляд фантазера, вдруг спотыкается о большую фотографию на тумбочке: Марина-подросток, сам Петя, дошкольник, папа, сухопарый ленинградец в роговых очках, добрая и красивая мама, все четверо приближены головами друг к дружке, как принято было на снимках тех лет, веселая и милая «первичная ячейка человеческого общества»…
Внезапно на снимок падает мрак, и в нем слышится пронзительный визг, пролетают дико обезображенные предметы со светящимися контурами, что-то сцепляется в удушье, в судорогах, и слышится страшное железное ржанье…
Петя с исказившимся лицом отбрасывает эрзац-сахар, падает ничком на койку. Плечи его и ноги вздрагивают, пальцы вцепляются в подушку.
– Гады… гады… – бормочет он, – зачем… – потом затихает и лежит неподвижно.
Он не слышит тихого стука и не видит, как, откинув дверь-занавеску, в их жилище проникает скромный молодой человек, моряк в мичманской фуражке и замызганной телогреечке, в руках у моряка стопка книг. Воровато осмотревшись, он вынимает из-за пазухи свой паек, четверть буханки хлеба, сует ее куда-то под полотенце, потом деликатно кашляет.
Петя поднимает голову, и сразу страшные воспоминания покидают его. Он вскакивает с веселыми глазами.
– А, это вы, Малахитов! Боевой привет храбрым десантникам-черноморцам!
– Я вот английские книжки Марине принес, – смущенно мнется моряк.
– Ши хаз гет оф нау бат ши промисед ту кам бэк сун… – лукаво «шпарит» по-английски Петя.
– Ничего не андерстенд, – сокрушенно вздыхает Малахитов. – Учу-учу, и все без толку. А где это ты, Петр, так натренировался? Неужто в школе?
– Я еще в Ленинграде до эвакуации ходил в английскую группу. – Петя закружил вокруг гостя. – Марина скоро придет. Садитесь, Малахитов. Пистолет при вас? Дадите подержать?
Под энергичным этим напором Малахитов присел к шаткому столу, извлек маленький изящный пистолет, вынул из него обойму и протянул мальчику.
– Обещали ведь научить стрелять, – укоризненно сказал Петя.
– Да зачем тебе стрелять? Война кончается, – усмехнулся Малахитов.
– А вдруг снова? – Петя прицелился в потолок, в пятку мраморному купидону.
– Больше уже не будет, – уверенно сказал моряк.
– Как это не будет? – опешил мальчик. – Никогда?
– Никогда, – сказал Малахитов.
– Жаль! – воскликнул Петя.
– Что ты болтаешь? – нахмурился моряк.
– Но ведь это же несправедливо, Малахитов! – зачастил Петя. – Вы старше меня на какой-то десяток лет, а уже так здорово повоевали. Вам повезло, Евгений!
– Да, повезло, – усмехнулся моряк, хотел было что-то сказать, но замолчал: природная сдержанность взяла свое.
Откинув занавеску, в жилище влез молодой цветущий, но слегка прихрамывающий гигант в дорогом драповом пальто и флотской бескозырке, физиономия, как говорится, кирпича просит.
– Категорически приветствую, – прогудел он и не очень-то добрым взглядом окинул Малахитова.
– Целюсь в пятку, Мамочко! – крикнул ему Петя.
– Намекиваешь? – по лицу гиганта бродила смутная улыбочка, в которой чувствовалась сдержанная, но очень мощная наглость.
Он наклонился к Малахитову и тихо спросил, мигнув на револьвер:
– Трофейный? Хочешь литр ректификата?
– Н-нет, – растерянно пробормотал Малахитов. – Это не трофейный.
– «Старшине II статьи Евгению Малахитову за храбрость», – прочел Петя надпись на пистолете.
