Он лежал на краю, головой к окну. В треугольник отбитого стекла он видел небо с первыми звёздочками. Звёздочки были далёкие и маленькие. Потом небо стало совсем чёрным, а звёзды покрупнели и опустились вниз. Как их много! Даже если до миллиона считать — не сосчитаешь. И ясные, как пуговицы на новенькой школьной форме… А форму он так ни разу и не надел, только примерил… Прошлый год в костюмчике пробегал. А мачеха сказала: «Надо форму». Сама и купила, отец ещё не знает. И радовалась-то как, точно себе обнову справила. Кондрат улыбнулся в темноте. Вообще она чудная: то придёт с фермы весёлая, хохочет, бегает, то кричит на них, словно и Сёмка ей не родной. А отец приедет — повиснет ему на шею, как девчонка, и ни на шаг не отходит. Всё кормит его, как будто он голодный приехал. Отец смеётся: «Хватит, не могу я», а она кричит: «Ешь, а то за ворот вылью. Смотри, какой тощий стал». Интересно, что она сейчас делает?
Кондрат представил маленькую черноглазую женщину у окна. Сидит небось и вглядывается в темень, не появятся ли они. А может, по хатам бегает, стучит: «Не у вас мои дети?» Она всегда так зовёт. Или голосит, думает, утонули в Ярице…
Кондрат затеребил Сёму:
— Сём, Сём!..
Сёма глубоко вздохнул и опять засопел. Кондрат поднялся, посадил брата и начал трясти его:
— Сём, да проснись же! Сём, домой пойдём.
Сёма проснулся и захныкал:
— Ну, чего…
— Не реви, домой пойдём. Хлеба с молоком поедим, на кровать под одеяло ляжем.
— Вместе? — оживившись, спросил Сёма.
— Вместе. Вставай.
Братья вышли за порог и испуганно отпрянули. Что-то огромное, чему не было названия, неслось на них с высоты. Сейчас схватит и понесёт к грозному, тысячеглазому небу… Вот оно крылато взмахнуло и… выпрямилось.
— Это дерево, не бойся, — не узнавая своего голоса, сказал Кондрат. — От ветра оно.
— Боюся.
— Мы бегом. Прямо, направо, а там поле и дом.
— Ни, страшно, — отступил в сторожку Сёма.
— Ну ладно, обождём утра, — легко согласился Кондрат.
Они сели на лавку и стали ждать утра. Сёма поёрзал, встал на колени и уткнулся в окно.
— Осторожно, стекло треснет.
— Как в чулане? — спросил Сёма.
— Так это ты разбил? — догадался Кондрат.
— Я. Только я не бил. Я паука раздавил, а оно и треснуло.
— А что же ты матери не сказал?
— У-у, какой умный! А если мамка лупцовки обещала задать, кто разбил.
— И ты на меня свалил? — возмутился Кондрат.
— Ни-и, — запротестовал Сёма, — я не свалил. Мамка спросила: «Ты разбил?» Я сказал — не я. Тогда мамка говорит: «Значит, Кондрат, больше некому». И велела тебя звать.
Кондрат помолчал.
— И тебе не жалко, если б мне ни за что попало?
— А тебя же ни разу не драли — интересно.
— Хорош гусь! — сказал Кондрат.
Небо за окном быстро светлело, таяли и пропадали звёзды, и молочный туман густо покрыл травы.
— Пошли.
Они вышли, посмотрели на высокое, совсем нестрашное дерево прямо перед сторожкой.
— Сыро как, — зябко поёжился Сёма.
— Ничего. Мамка моя говорила — по росе полезно бегать, когда чахотка, особенно по утрам… Только сама вот…
Сёма оглянулся на Кондрата и взял его за руку своей горячей шершавой рукой.
Шли торопливо, то и дело принимались бежать. Вот уже и выселки. Привязанная за рога к плетню, чтоб не убежала, стояла корова. Корова увидела мальчиков, влажно потянула носом и, задрав голову, позвала: «Му-у»…
— Думала, пастушата, — сказал Кондрат и вспомнил: — Мамке-то на ферму.
И они опять побежали. Парусом надувались и хлопали рубашки.
За столом, зажав ладонями виски, сидела женщина. Услыхав, что кто-то вошёл, она вскочила и тут же бессильно опустилась опять: у порога стояли мальчишки и оба исподлобья — один с любопытством, другой виновато — смотрели на неё.
— Чего же вы со мной делаете? — устало сказала мачеха. — Где вы пропадали?
Кондрат опустил голову:
— Уйти я от вас надумал.
— Уйти-и-и? Зачем? — вскинулась мачеха.
Кондрат снял со стены висевший на гвозде старый отцовский ремень и протянул мачехе:
— Стекло я в чулане разбил.
Мачеха схватила ремень и швырнула его в угол.
— Да ты что? Сёмка его разбил!
— Нет, я.
— Я же знаю, что Сёмка, и тебя звала пристыдить его, чтоб не врал. Ведь ты, негодный, разбил? — спросила она Сёмку.
— Конечно, я, — доверчиво подтвердил тот.
Мачеха пристально посмотрела на Кондрата:
— Чего же ты на себя говоришь?
Кондрат потупился:
— Мал он ещё — драть-то.
Мачеха засмеялась, всхлипнула и обхватила его гибкими, сильными руками…
— Ах ты, глупый ты мой! — совсем как мама сказала она и прижала его голову к себе.
Счастье
— Счастливец этот Колька, — сказал Генка.
— Подумаешь, счастье — велосипед, — отозвался Витя, — если бы «Москвич» был.
— Сказал тоже — «Москвич»! Не-е, мне бы такой велосипедик, я бы показал!..
В самом деле, как это получается: вот он, Генка, умеет кататься, а Колька даже садиться не умеет — с крыльца отталкивается, и ему такое счастье.
Вечером Генка долго топтался по комнате, не находя себе места.
