совсем рядом кричал самый настоящий петух. А там, где есть петух, есть человеческое жилье, еда, теплый дом, жизнь…
Раушенбах с трудом поднялся и пошел в ту сторону, откуда донесся петушиный крик.
Через несколько минут он вышел на лесную опушку и увидел жалкие, покосившиеся избы затерянной в лесу деревеньки. Деревеньки, которую чудом обошла война.
Возле крайней избы копошилась закутанная в тряпье старуха. Кажется, она колола дрова.
Раушенбах мучительно сглотнул и двинулся к деревне на слабых, подгибающихся ногах.
Старуха увидела его, распрямилась, поудобнее перехватила топор и смотрела на приближающегося мужчину пристально и настороженно.
– Ты кто? – спросила она, когда их разделяло всего несколько шагов.
– Есть… я хочу есть… – проговорил Раушенбах, и понял, что его выдает акцент.
И действительно – в глазах женщины вспыхнула ненависть, рука с топором начала подниматься…
– Я латыш… – проговорил Вернер поспешно. – Немцы везли меня в Германию на принудительные работы, я сбежал из поезда и долго шел по лесу… я заблудился и очень хочу есть…
Он понимал, что его рассказ выглядит недостоверно, но ничего лучшего не придумал. Он надеялся на чудо.
И чудо произошло.
Рука с топором опустилась.
– Бери дрова, – проговорила женщина, поворачиваясь к избе.
Вернер подобрал охапку наколотых дров, пошел следом за хозяйкой.
Они поднялись по шаткому крыльцу, вошли в полутемные сени. Женщина прислонила топор к стене, обернулась к нему. Раушенбах с удивлением увидел, что она вовсе не старуха, может быть, немногим старше тридцати.
– Как тебя зовут, латыш? – спросила она странным, усталым голосом.
– Янис, – ответил Раушенбах после короткой паузы.
– Ваня, значит… – вздохнула женщина. – Как мужа моего звали… на него еще в сорок первом похоронка пришла, так и живу одна который год… Проходи в горницу, Ваня, я тебе чего-нибудь сготовлю. У меня, конечно, мало что осталось, но картошек несколько есть, и капустка квашеная…
Раушенбах поел. Хозяйка смотрела на него с грустью и умилением – ей давно уже не приходилось кормить мужчину. Сама она не ела. После еды его клонило в сон, хозяйка постелила ему на широкой скамье, и Вернер тут же провалился в черный омут без сновидений.
Проснулся он оттого, что почувствовал рядом горячее женское тело, услышал жаркий шепот.
– Ваня, – шептала хозяйка. – Ванечка! Который уж год я одна… обними меня, Ванечка!
На следующий день Вернер колол дрова, когда к забору подошла высокая худая старуха. Впрочем, теперь он не решался определять на глаз возраст местных женщин. Старуха поздоровалась, Раушенбах ответил глухо, неразборчиво. За спиной его беззвучно возникла Татьяна – так звали его хозяйку.
– Кто это у тебя, Тань? – спросила старуха.
– Это Вани моего родственник, латыш! – сообщила та поспешно.
– Ивана родственник? – с сомнением переспросила гостья. – Не слыхала, что у Ивана родня в Латвии…
– Много ты чего не слыхала! – отрезала Татьяна строго. – И болтаешь много. Ты, Степановна, поменьше болтай. А то ведь и нам есть что сказать – старик-то твой в полицаях служил…
Степановна фыркнула, развернулась и пошла прочь.
Старыгин увлеченно работал над ломбардской картиной, когда в дверь его мастерской постучали.
– Заходите! – откликнулся Дмитрий Алексеевич, отступая от картины и оглядывая ее с удовлетворением.
Дверь открылась, и в мастерскую вошел Несвицкий. Вид у него был жалкий и подавленный.
– Что случилось, Слава? – спросил Старыгин, убирая кисть в банку с растворителем. – У тебя такой вид, как будто начальство наехало…
– Хуже, – вздохнул Несвицкий. – Куницын умер. Даже не умер – вроде убили его…
– Куницын? Кто такой Куницын? – переспросил Дмитрий Алексеевич, удивленно моргая.
– Сергей Куницын, который мне принес тот самый кинжал… Представляешь, я ему звонил-звонил, у него никто не отвечает. Тогда я нашел его рабочий телефон. Он хоть в основном дома работает, но изредка ходит в присутствие, в Центральный архив. Так вот, позвонил я туда, спросил про Сергея – а там девушка чуть не плачет, говорит – разве вы не знаете, убили его…
– Да, грустная история! – вздохнул Старыгин. – А как, из-за чего – не сказали?
– Да нет… я как услышал, что его убили, до того расстроился, что трубку повесил… а теперь вот думаю – что мне делать с кинжалом? Вещь-то ценная, очень старинная…
– Передай его в Эрмитаж, – предложил Старыгин. – Сам говоришь, что вещь ценная, так что ей место в музее…
– Так-то оно так, – замялся Несвицкий. – Только мне Сергей говорил, что кинжал вроде бы не его… хозяева станут искать, а что мне тогда делать? Из Эрмитажа-то обратно не отдадут.
– Ну, не знаю. – Старыгин задумался.
– И дома его держать не хочется, – продолжал Святослав, – боязно как-то… и то уже всякая ерунда мерещится…
Вдруг у него в кармане зазвонил мобильный телефон.
Несвицкий достал трубку, поднес ее к уху, прислушался.
На лице его проступило удивление.
– Это Святослав Несвицкий? – проговорил хрипловатый женский голос. – С вами говорит Жанна, жена Сергея Куницына… то есть вдова… все никак не привыкну, что его нет…
– Да, такое горе… примите мои соболезнования…
– Вы понимаете, что я звоню не ради соболезнований. У меня есть к вам дело.
– Слушаю вас…
– Святослав, я знаю, что Сергей незадолго до смерти передал вам одну старинную вещь…
– Вещь? – растерянно повторил Несвицкий как эхо.
– Ну да, вещь… кинжал! – уточнила женщина, понизив голос. – Это очень ценная вещь, и я хотела бы ее вернуть…
– Ну да, конечно… – промямлил Святослав. – О чем речь…
– Я рада, что вы меня поняли! – Женщина заметно оживилась.
– Я привезу кинжал к вам домой… то есть к Сергею…
– Нет! – резко оборвала его женщина. – Туда нельзя! Та квартира опечатана милицией, и вообще… мне неприятно бывать там, это вызывает болезненные воспоминания…
– Хорошо, тогда что вы предлагаете?
– Давайте встретимся, так сказать, на нейтральной территории. Подъезжайте к семи часам на угол Северного проспекта и улицы Есенина, это недалеко от Поклонной горы…
– Да, я знаю это место…
– Вот и хорошо, – женщина неожиданно заторопилась. – Я буду ждать вас в машине, у меня синий
