Хорошенькая медсестра искренне сочувствовала бедняжке, обреченной мучиться на больничной койке, несмотря на баснословные миллионы, которыми, по слухам, владела и которые не могли дать ей ни малейшего облегчения.
Дрожащим голосом старая дама что-то бессвязно шептала на непонятном медсестре языке, но иногда с губ ее срывалось какое-нибудь французское слово.
То и дело слышалось:
— Пить, пить…
Кроме того, как все послеоперационные больные, Конча Коралес настойчиво просила успокоительное. Быть может, в надежде получить лекарство она даже слегка преувеличивала свои страдания; медсестра же никак не могла решиться — она ведь знала, как опасны слишком сильные болеутоляющие средства.
Нескончаемые, все более пронзительные стоны вновь и вновь раздавались в ночной тиши.
Палата, в которой стоял запах хлороформа и перевязочных бинтов, освещалась одной-единственной притушенной электрической лампочкой.
Смирившись со своей участью, медсестра слушала, как часы отбивают час за часом; к полуночи страдания больной усилились. Неслышно ступая, Жермена обошла вокруг кровати и приоткрыла дверь в коридор.
— Фелисите!.. Фелисите!.. — позвала она.
Дремавшая в кресле дежурная медсестра сладко потянулась и подошла к Жермене.
— Что случилось? — спросила она.
— Двадцать восьмой совсем плохо, — сказала Жермена, — наверное, стоит предупредить мадемуазель Даниэль.
Фелисите скорчила многозначительную гримасу.
— Даниэль нуждается в отдыхе, она наказала будить ее лишь в случае крайней необходимости… Не умирает же ваша больная?
— Надеюсь, что нет, — сказала Жермена, — но она так страдает!..
По своему обыкновению Фелисите выразительно пожала плечами. Что поделаешь?.. Такова судьба всех после операции — крестный путь, который нужно преодолеть, если хочешь поправиться!
— А вечером вы давали ей успокоительное? — спросила все-таки старая медсестра.
— Нет, — отвечала Жермена, — вы же сами знаете, что по инструкции эти лекарства дают при нестерпимых болях, в случае, если боли могут помешать выздоровлению.
— Так-то оно так, — рассудила Фелисите, по-видимому не столь уж строго соблюдавшая медицинские предписания, — но нельзя же, чтобы пациенты всю ночь так надрывались… Дайте ей что-нибудь. Бедняжка это заслужила.
— По правде сказать, и я так думаю, — согласилась Жермена.
На этом они расстались, неслышно заскользив по паркету в разные стороны.
Фелисите направилась к своему креслу и с наслаждением опустилась в него, предвкушая новые сновидения, а хорошенькая Жермена возвратилась в палату, где хрипло постанывала несчастная Конча Коралес.
— О боже, — шептала она, — как мне больно, как больно…
С ангельски кроткой улыбкой на лице Жермена подошла к больной:
— Сейчас вам станет легче, мадам, — сказала она, — я дам вам микстуру, и вы уснете.
При свете мерцавшей лампочки замелькали белые, изящные ручки Жермены, она приготовила снотворную микстуру и принесла ее Конче Коралес.
Больной так не терпелось поскорее утолить жажду, а затем погрузиться в забытье, избавиться на время от мук, что она попыталась приподняться.
Жермена остановила ее:
— Нет, нет, лежите спокойно.
Действуя с профессиональной ловкостью, молодая медсестра одну руку подсунула под валик, медленно, очень осторожно приподняла его вместе с подушкой, а второй, свободной рукой поднесла к губам больной стаканчик с микстурой.
Даже такое незначительное усилие оказалось слишком изнурительным для старой перуанки. Чуть заметной улыбкой она поблагодарила свою хорошенькую сиделку и слабо выдохнула:
— Мне плохо, мне так плохо, дитя мое…
За закрытыми ставнями уже занимался рассвет. Больная затихла, перестала стонать и охать, и Жермена, задремавшая на стуле, открыла глаза, медленно пришла в себя.
Только что ей снился сон, радужный, прелестный, в котором жизнь была бесконечным праздником, и вот она снова очутилась в мире реальном.
Было часов шесть утра, через несколько мгновений больная проснется, начнет издавать стоны, и так будет до тех пор, пока не случится одно из двух: она или поправится, или умрет.
Во всяком случае, ясно было одно: вскоре Конча Коралес покинет эту палату, ее место займет другая больная, потом еще одна, и еще, и так до бесконечности; неужели это и есть жизнь? Неужели она, Жермена, обречена прозябать здесь до конца своих дней?
Все в Жермене взбунтовалось против той жизни, которую она вела, сердце ее преисполнилось неодолимой потребностью, отчаянным желанием познать что-то другое, насладиться всеми радостями жизни… Ведь она была так молода, так хороша собой, умна, образованна!
Внезапно медсестра вздрогнула, побледнела и подошла к постели больной.
Та не шевелилась, что само по себе не было удивительным; отсутствующим взглядом девушка смотрела на больную и вдруг заметила, как лицо ее из желтого становится мертвенно-бледным. Затем недвижное тело Кончи Коралес слегка вздрогнуло и странным образом застыло, будто окаменело.
Молодой медсестре не раз доводилось видеть, как наступает смерть, сомнений у нее не возникло.
Она встала, взяла на соседней тумбочке маленькое зеркальце, поднесла его к губам старой перуанки. Зеркало продолжало блестеть, незамутненное. Жермена перекрестилась.
— Кончено, — констатировала она без малейшего волнения, ибо давно была готова к фатальному исходу; впрочем, как и каждый раз, когда ей вверяли новую пациентку.
Жермена быстро прибрала в палате, задвинула в угол этажерку с ненужными теперь пузырьками, не мешкая, привела в порядок постель, расправила покрывало, под которым покоилась старая дама, прикрыла за собой дверь и спустилась в кабинет мадемуазель Даниэль.
Было ровно без четверти семь, Даниэль всегда являлась в свой кабинет минута в минуту. Завидев медсестру, она сразу поняла, в чем дело.
— Что, двадцать восьмая скончалась? — спросила старшая медсестра.
— Да, — отвечала Жермена, — это-то я и хотела сообщить вам, мадемуазель.
Даниэль поудобнее устраивалась за небольшим письменным столом:
— Сейчас составлю справку для профессора; какая была температура в десять вечера?
— Чуть снизилась, мадемуазель… 39,3.
— А пульс?
— Очень неустойчивый, за 100 секунд от 60 до 120.
— Надо думать, послеоперационный шок, — заключила Даниэль.
Помолчав, она задала еще один вопрос:
— Агония была очень мучительной?
— Да нет, — покачала головой Жермена, — она приняла сильную дозу валерьянокислой соли.
Даниэль так и подскочила на стуле:
— Снотворное? — вскрикнула она. — Вы дали ей снотворное?
Жермена смутилась.
— Она так страдала, мадемуазель, у меня и в мыслях не было причинить ей вред, я прежде посоветовалась с Фелисите — она дежурила — и она со мной согласилась.
Даниэль не верила своим ушам.
— Несчастная, да ведь это чистое безумие… У этой женщины было больное сердце, доктор даже не
