— А хороших — в хороших гробах.
— Обозлился ты, Паша, в армии. Вот тебе-то к батюшке и надо, чтоб на душе полегчало. Баня, говорят, тело правит, а церковь — душу. А таких батюшек, которых ты матюгаешь, их может раз-два и обчелся. Да батюшки могут быть какие угодно, но Бог-то не умалится от этого… И женок-то мы зря костерили — они, поди, ближе к Богу, чем мы, мужики, сколь они настрадались от нас, кобелишек. Одно счастье — дождь и ненастье…
— Да, Ваня, одна холера, что мужики, что бабы. Коль уж сбились с пути…
Павел, кряхтя и потирая поясницу, поднялся, разживил костерок, подкинув багрового листвяничного смолья, плотнее сдвинув кедровые сухостоины, уложенные в кострище веером — таежной надьей; трескучие искры посыпались в ночные небеса, потом заиграло пламя, обнимая желтоватую древесную плоть. Привалившись поближе к огню, Павел задремал. Из черных кедровых вершин взошла багровая луна, и привиделось Ивану: из темно-синего неба, усеянного звездным житом, народился лик Царя Небесного; милостиво и горько взирал Спас на стареющего служаку, а тот, сомлев в сухом жару от пылающих сухостойных лиственей, так бурливо, с присвистом и горловым клекотом захрапел, мертвый пробудится; при этом еще и бормотал спросонья-то армейское: «Не стой у командира спереди — саданет, у коня сзади — лягнет», а то клялся в любви до гроба… а кому, Иван не разобрал. Прихватив котелок, поволочился к реке, переваливаясь через сырые замшелые валежины, заплетаясь в чушачьем багульнике, падая и плача о пропащей судьбе. С горечью глядел Царь Небесный на грешного мужика, но, вроде, еще не начертав смоляной крест на его душе, ибо праздник в небесах, когда грешник плачет. И вдруг… рече Спас Милостивый с белесых лунных небес: «Доколе гнить будешь во гноилище греха, в узилище порока? Доколе будешь беса тешить?..» Упав на колени перед рекой, омыв лицо в студеных струях, истово перекрестился на призрачно-голубые в ночи снежные гольцы, с востока подпирающие небо, взмолился Царю Небесному… Горная река, слетая с отрогов Саянского хребта, гудела в омутах, серебристо и синевато сверкала на перекатах, и, говорливая, страстно ликовала, неутешно плакала в призрачно-белой ночи, утробно бурчала, старчески ворчала, и вроде нет-нет да и явственно в говоре и плаче реки слышались русалии голоса.
Анна НИКОЛЬСКАЯ-ЭКСЕЛИ
Два рассказа
Три желания
— Голованов! Я тебе третий раз повторяю: иди, мусор выбрось!
— Ща-ас… — в нос протянул Стас, не отрываясь от монитора.
Орки, за которых он играл, только что атаковали базу нежити. Момент был по-настоящему горячим — ни о каком мусоре речи идти не могло.
— Не «щас», а сию минуту! — не унималась на кухне жена. — И Джесси, наконец, выведи.
— Ща-ас говорю, — Стас мысленно чертыхнулся.
— Ты со своими стратегиями обо всем на свете забыл! — возникла на пороге Лиля в бигудях. — Ты когда последний раз Павлику вслух читал? Я тебя спрашиваю? Мы с тобой уже полгода в свете не были!
— Полгода?.. — задумчиво повторил Стас последнее, что расслышал. «Светская львица, блин!» — усмехнулся про себя. Нежить никак не желала сдавать позиции. — Слушай, давай попозже это обсудим… — предложил, не оборачиваясь.
— Ничего мы обсуждать не будем! Мне твои орки, дварфы и паладины — вот где сидят! — Лиля красноречиво провела большим пальцем по горлу, но Стас этого не видел. Он вообще предельно вяло, по остаточному принципу реагировал на то, что происходило в реале.
— Ах, так? — взвилась жена, оскорбленная столь откровенным хамством. — Получай же! — с этими словами она подошла к столу и двинула кулачком по монитору. А точнее — что было сил, вмазала по толстой роже орка. — Мама-а! — завизжала Лиля от боли, а монитор, покачнувшись, рухнул на пол.
— С ума сошла?! — вскочил Стас, точно ошпаренный. — Ты что творишь, дура? — как спасатель к утопающему, бросился он к погасшему монитору.
— Давай, целуйся с ним! — в сердцах трясла бигудями Лиля. — Тебе железо дороже, чем мы с Павликом! — она бросилась в коридор.
Послышалось лязганье ошейника, веселые подвывания Джесси. Хлопнула входная дверь.
Все стихло.
Чертыхаясь, Стас поднял невинно пострадавшего «старичка» и водрузил на место. Подключил кабель, перезагрузил компьютер.
Экран не реагировал, оставаясь иссиня-черным.
— Ну, давай же… — шептал Голованов, не оставляя попыток спасти монитор. Больше всего мучило то, что не сохранил запись игры. Он все равно планировал менять свой старенький ViewSonic на что-то более жидко-кристаллическое.
Через пять минут стало ясно: монитор мертв.
— Вот, черт! — ругнулся Стас. Откинувшись в кресле, он закурил. — Все Лилька, стервь…
Вдруг в чреве компьютера что-то охнуло, монитор вспыхнул и зарябил черно-белым снегом — тем, что бывает на телеэкране во время технического перерыва.
— Что за?.. — сигарета выпала изо рта и обожгла колено, торчащее из рваных джинсов. Стас не отреагировал.
Не мигая, вглядывался он в беспорядочное движение микроскопических черно-белых корпускул. И чем пристальнее всматривался он, тем менее хаотичным казался этот снежный танец. С каждой секундой на экране все отчетливее проступало изображение… человека. Сливаясь воедино, частицы постепенно складывались в темную сгорбленную фигуру, крадущуюся и поминутно озирающуюся по сторонам. Она становилась все выпуклее, как случается, когда долго рассматриваешь затейливую сюрреалистическую картину. И действительно, происходившее было настолько неправдоподобным, что не укладывалось в голове. Привыкший мыслить здраво, Стас решил, что бредит и галлюцинирует одновременно.
Тем временем, проклюнувшись сквозь корпускулы, словно птенец из скорлупы, человек одернул плащ и пристально поглядел на Голованова.
— Приветствую тебя, о, повелитель! — треснули колонки скрипучим эхом.
Оцепенев, Стас в изумлении таращился на компьютерное создание.
Худощавое, сутулое тельце, окутанное серебристым плащом, короткие кривые, точно корни дерева, ножки и неправдоподобно длинные узловатые руки. Восковое, заостренное, как в гробу, лицо с застывшим выражением муки. Во всем облике этого удивительного человека сквозило что-то скорбное…
Не веря в происходящее, Голованов с усилием моргнул и, нашарив на столе стакан с водой, залпом опустошил его.
— Вижу, ты удивлен, — кольнул слух все тот же хриплый голос. Не бойся, я всего лишь твой раб. Я не причиню вреда, — Стасу почудилось, человек усмехнулся.
— Что происходит?.. Не понимаю… Кто ты такой? выговорил, наконец, Голованов, мало по малу приходя в себя. Вдруг вспомнились новости о каком-то навороченном вирусе, запущенном в сеть китайскими хакерами.
— Джинн, — сухо ответил человек. — Долгие годы я жил взаперти, но ты освободил меня. Отныне я раб твой, — в речи не чувствовалось и толики благодарности.
С восточным эпосом Стас был знаком понаслышке. Но и этих знаний хватило, чтобы вспомнить, с каким почтением обращались джинны к своим господам. Голос же этого существа звучал, словно бы тот вздумал издеваться над Стасом: холодно и свысока. Да и пресловутая борода на гладко выбритом лице
