Он открыл верхний ящик комода и начал рыться в ее белье.
— Что ты делаешь?
— Куда ты его засунула?
— Что?
— Этот роскошный дневник, который ты получила?
— Ты хочешь, чтобы я тебе его вернула?
Он остановился и пристально посмотрел на нее:
— Остановись наконец! Я специально оставил его на кровати, чтобы ты поняла, что я заметил и его, и этот омерзительный клок! Сколько лет этому мерзавцу? Медальонами вы тоже обменялись? А что, тебе пойдет, если ты повесишь себе на шею маленького золотого Андерса. — Взяв в руки черный бюстгальтер, он помахал им перед ее лицом. — Полагаю, он захлебывается от похоти, когда видит это на тебе, хоть такое и трудно понять.
Она молчала. Он окончательно свихнулся?
С грохотом задвинув ящик, он вышел из спальни. Она пошла за ним. В дверях гостиной он вдруг остановился.
— Да ты сошла с ума!
Судя по голосу, он действительно имел это в виду, и она проследила за его взглядом. На столе рядом с диваном стояла ваза, из которой торчали зеленые стебли. Роз не было. Их срезали и куда-то унесли.
Теперь ухмыльнулась она:
— Стоило беспокоиться. Мог бы с самого начала оставить себе, мне они все равно не нужны.
Оглянувшись, он посмотрел на нее как на душевнобольную.
Зазвонил телефон. Ни один из них не торопился ответить. Сигнал за сигналом, а они стояли и слушали, точно окаменев.
— Не отвечай.
Он тут же направился к телефону в кухне. Словно она велела ответить немедленно.
— Да, это Хенрик.
И молчание. Пока оно длилось, Эва подошла и заглянула в кухню через открытую дверь. Он стоял совершенно неподвижно, открыв рот и не мигая глядя перед собой. Трубка прижата к уху.
— Как она? Где она лежит?
Он очень встревожен. Несколько месяцев назад его матери сделали операцию по шунтированию. Может быть, ей снова плохо?
Но тут он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Пронзил ее настолько презрительным и враждебным взглядом, что она испугалась. Не спуская с нее глаз, он продолжил разговор:
— Вы можете сказать ей это сами.
И протянул ей трубку.
— Кто это?
Он молча стоял и с прежней ненавистью протягивал ей трубку.
Физически ощущая опасность, Эва медленно приблизилась. Он продолжал смотреть на нее, пока она подносила трубку к уху.
— Алло.
— Это Черстин Эвертсон из Кортбаккенского детского сада.
Официально и обезличенно. Словно обращаясь к незнакомому человеку. Или к тому, с кем не хочешь знаться.
— Да, здравствуйте.
— Будет лучше, если я перейду сразу к делу. Я только что сказала вашему мужу, что знаю о его отношениях с Линдой Перссон и о том, что вчера они закончились. Еще я рассказала, что Оса Сандстрём получила анонимное письмо с газетной статьей о Линде, которое положили в ее ящик вы. Оса видела, как вы делали это.
Господи, дай мне исчезнуть. Избавь меня от всего этого.
— Разумеется, мне пришлось позвонить Линде и сообщить ей обо всем, несмотря на то что я и раньше знала и о суде, и об остальных перипетиях ее судьбы. Но это оказалось выше ее сил. Она попыталась вскрыть себе вены и сейчас находится в реанимации Сёдермальмской больницы.
Поймав на мгновение мрачный взгляд Хенрика, она отвела глаза.
— Я также считаю, что вам следует узнать о том, что родительский комитет собрал деньги на цветы и что, если она поправится, мы будем просить ее остаться на работе.
Больше никогда не показываться на людях!
— Далее я должна признать, что не вполне представляю, как нам решить все остальное. Что касается Акселя, то место за ним, разумеется, остается, но я думаю, что сохранить вас в качестве клиентов нам будет очень трудно. Но это решение вы должны принять сами.
Помоги мне. Боже милостивый, помоги мне.
— Вы слышите меня?
— Да.
— Было бы хорошо, если бы вы могли связаться с Осой Сандстрём, которая очень хочет получить от вас объяснения, почему именно ее вы втянули во все это. Ни для кого больше не секрет, кто разослал письма, которые, по вашим утверждениям,, писала Линда. Так что вы должны понимать, что Оса — отнюдь не безосновательно — чувствует, что ее использовали, и это ее, мягко говоря, задевает.
Она задыхается.
Невыносимо.
— Все, что вы совершили, возмущает меня до крайности, и я бы солгала, если бы сказала что-то другое. Я понимаю, что, когда вы узнали об отношениях вашего мужа и Линды, вы чувствовали себя... не знаю... по меньшей мере чудовищно, но все равно это не оправдывает того, что вы сделали. Мы постоянно пытаемся объяснять детям, что хорошо, а что плохо, говорим им, что нужно всегда отвечать за свои поступки. Я думала, что знаю вас, но это оказалось не так.
Позор затягивался петлей, и с каждым словом все туже. Ее раздавили, начисто лишили достоинства. Она не имеет права на существование. Ей здесь не место. Уехать из Швеции. Туда, где она никогда не встретит знакомых и где никто не будет знать, что она совершила.
— Она поправится?
— Они не знают.
Она вернула трубку на место, забыв нажать «отбой». Хенрик стоял, скрестив на груди руки. Ненавидящий, враждебный и навеки правый.
Вниз по лестнице.
Сапоги. Она вспомнила, что, выходя на улицу, нужно обуться.
Только не по центральной улице. Лучше переулками.
В окружавших ее виллах зажигались окна, семьи снова собирались вместе после рабочего дня. Все — лишь декорация для сцены ее наказания. Не продается. Абонент недоступен. Отныне ты можешь только смотреть, не участвуя. Из нашего сообщества ты исключена. И ни покоя, ни забвения.
Словно сквозь мутное стекло она увидела приближающийся автомобиль и подняла руки, чтобы надеть капюшон. Но на привычном месте капюшона не оказалось. Она глянула вниз. Самой куртки тоже нет. Автомобиль поехал мимо. Дальше, прочь.
Машину, которая медленно ехала рядом, она сначала не заметила. Просто что-то мелькало на периферии зрения. Но, поравнявшись с ней, машина остановилась. Кто-то вышел.
— Здравствуй.
В голосе удивление и радость.
Встреча с ней — кого это может обрадовать?
Она замедлила шаги. И в слабом свете уличного фонаря увидела лицо, показавшееся смутно знакомым.
— Вот так встреча. Ты где-то здесь живешь?
Яркие картины. Голос, вызывающий в памяти абстрактные узоры.
