Треверра. Пока ты еще не в праве сама собой распоряжаться.
Посмотрела на колдуна. Он развалился на подстилке по диагонали, ногами на полу, затылком тоже на полу. Рядом с ним валялись две обнаженные сабли. Сумка с вещами разворошена, вокруг разбросаны какие-то тряпки.
Порезвился наш болящий. А мне что, убирать? Впрочем, все равно. Уберу. Скандала ты от меня не дождешься.
Я начала молча собирать тряпки. Подняла обе сабли, аккуратно отложила их в сторону. Колдун ворочал глазами, но не шевелился.
— Подвинься.
— Не могу. Через полчетверти.
— Что — через полчетверти?
— Подвинусь через полчетверти, — он покатал затылок по торчащим из-под одеяла еловым веткам, — Пока это все.
Издеваемся? Ну-ну.
— Пока это все — что? Не развалится от старости?
— Нет, — буркнул он сердито, — Пока это — все, что я могу сделать.
— Что? Плечо? — я нагнулась, проверила лубок, ощупала пациента, — Эй, да ты что, парализован? Господи, как же это? Осложнение после твоих пилюль?
— После хорошего тычка хвостом в грудинную зону, идиотка, — он напрягся, но смог только еще сильнее закинуть голову и коснуться теменем голых камней пола, — Подтяни меня повыше… дьявол! Убери же сумку, не видишь — мешает!
— Это Маукабра? То есть — Йерр?
— Ну не сам же я… Ладно, хватит. Спасибо. Оставь, говорю. Надорвешься.
Я перевела дыхание. Маукабра. Обездвижила. Своего обожаемого хозяина. Я понимаю — меня, но его? Сумасшедшая зверюга.
— Что это на нее нашло?
Он фыркнул. Я отошла к так называемому 'выходу', потолкала скалу-дверь. Монолит. В щели даже палец не просунешь. М-да…
Вернулась к колдуну.
— Что, так и будешь лежать?
— Так и буду.
Он был зол, а мне не хотелось допытываться до причин странной Маукабриной выходки. Пускай сами разбираются.
— Ну что ж, лежи. Укрою тебя, что ли…
— Не надо. Жарко.
— Не надо, так не надо. Если что-то понадобится — позови.
Стуро Иргиаро по прозвищу Мотылек
Растение в небе. Репка. Морковка. Что там еще… не помню… Я — кружащийся на ветру кленовый лист, плоский, мертвый, потерявший окраску от дождей и мороза. Мои братья давно лежат под снежной поверхностью, распадаясь и превращаясь в землю. Я — последний летящий, последний в пальцах ветра, и мне одиноко, и страшновато, и хочется есть, и хочется спать, и я преисполнен уверенности в важности происходящего, но не помню, почему, и еще мне немного смешно…
Вот она. Вот, вот, вот, вот…
Я вижу ее с вечереющего неба. Ее — черную четырехлапую тварь с длинной змеиной шеей и длинным змеиным хвостом. Сверху она похожа на ящерку, путешествующую по снегу и льду. В этом несоответствии есть что-то нелепое и смешное. Ящерица в снегу. Глупо. Любопытно, но не слишком. Я знаю, что должен следить за ней, правда не помню, зачем. Кто-то меня вроде бы об этом попросил. Мне давно это надоело, я весь день наворачиваю бесконечные круги, иногда совсем высоко, иногда спускаюсь пониже. Не знаю, зачем и кому эта тварь нужна. Зверь как зверь, бродит по лесу, охотится, мало ли всяких четверолапых бродит по лесам в поисках пропитания… мне, например, тоже пора пообедать, но, кажется, я обещал сперва что-то сделать… Да, точно, обещал. Поглядеть, где она, эта зимняя ящерица, живет.
Я не то, чтобы слежу за ней, так, поглядываю изредка. Краем глаза. Чтобы не потерять. И все больше и больше хочу есть. Может, спуститься и попробовать, какова на вкус кровушка у этой самой твари? Но уж больно эта тварь велика. Даже не столько велика, сколько… опасна? Несъедобна на вид? Не внушает желания приблизится? И вообще… Что я здесь делаю? Опять забыл.
Пауза в мыслях.
Провал в памяти. Мне чего-то не хватает. Чего-то недостает. В ощущениях. В… в восприятии. Я оглох. Слух наполняет мертвый гул, белый и пустой, как снежная равнина. Медленно и бездумно пересекаю слепые снега. Раздвигаю грудью, разгребаю руками. Крылья бесполезно волокутся следом. Только мешают. С тупым упорством застрявшего в смоле насекомого шевелю лапками. Стоять нельзя — засосет. Нельзя стоять. Это знание тела, а не разума. Наворачиваю круги, полого спускаясь наискосок к ветру, а подо мной по бесцветной сумеречной земле ползет черная смешная ящерка.
Восточный берег высокий, западный гораздо ниже. Речка под снегом — неширокая мягких очертаний колея с чернильной проточиной стремнины. Пляж, зажатый между изломанной гребенкой мертвого тростника и сизой, в серебрянных блестках, ребристой стеной восточного берега. Полоска песка, промороженного, блеклого, вылизанного ветром, с мутными оконцами льда.
Она идет по песку, под защитой высокого берега. Угольно-черная на фоне темно-серого, светло- серого и серо-сиреневого. Она задерживается перед нагромождением камней, заходит чуть сбоку, поддевает один из валунов лапой, и он, тяжело откачнувшись, открывает проход в недра скалы. Она успевает нырнуть в щель, прежде чем валун, завершив амплитуду, возвращается на свое место.
Провал в мыслях. Белый шум. Кружу над пустым берегом, пытаясь сориентироваться в собственной памяти. Зачем я здесь? Я следил за… за… я искал… я просто гулял… Я голоден, я замерз, я хочу домой.
Нет, не то. Я должен. Обязан. Я обещал. Человеку. Маленькому Человеку. Брату Альсы. А где Альса?
Альса, где ты? Пропасть, я слишком давно тебя не видел, почему ты не выходишь ко мне, я жду, жду, которую ночь жду тебя, а днем жду ночи, чтобы опять ждать, сколько можно, ты же обещала…
Я обещал. Маленькому Человеку. Следить. За черной ящерицей. За черной ящерицей. За черной ящерицей.
Я лечу к Альсиному дому. К Альсиной башне. Темнеет. Что-то он говорил мне про темноту. Говорил, надо ждать темноты. Зачем? Альсу я ждал, но она не пришла, так зачем мне темнота? Не нужна мне темнота.
Может, 'Темнота' — имя черной ящерицы?
Лесистые холмы обрываются, словно ножом срезанные, взамен им подо мной тянется ровная поверхность озера, кое-где протаявшая непроглядными пятнами воды. Примерно та же картина наблюдается и у меня в сознании — сумеречно-белая плоская пустота, обезображенная редкими прорывами в реальность. Прямо по курсу проступает узнаваемый силуэт башни. Я приближаюсь к ней не с запада, как привык, а с северо-запада. Из-за башни выдвигается главный шпиль здания, и я вспоминаю, что Маленький Человек говорил про голубятню. Что с наступлением темноты он будет ждать меня на голубятне.
Миную Альсину башню и делаю виток вокруг шпиля в поисках выломанного мною окошка. Сквозь белый шум едва-едва начинаю улавливать, как внизу тяжеловесно ворочается утомленный испугом и болезнью полусонный Треверргар. Вот оно, окно. И уже сидя на корточках на подоконнике с трудом отсоединяю от общего еще неясного и невнятного клубка тонюсенькую нить знакомого присутствия. И вижу на дне круглой комнаты огонек светильника, а рядом закутанную в плащ фигурку на ящиках у каминной трубы.
— Маленький Человек?
