— Я не о том. Это ведь твои люди гонялись за Маукаброй? Отвлекали ее? Ты видел… Мотылька?
Пауза.
— Видел, — сказал он.
— Эрвел, ты… презираешь меня?
— Бог с тобой, с чего бы это?
— Он вампир.
Еще одна пауза.
— Я знаю.
— Эрвел…
— Помолчи.
Лошадь выбралась на берег и теперь шагом двигалась по лесу в сторону дороги. Эрвел, защищаясь от веток, натянул капюшон.
— Дракон должен вернуться к берлоге, — проговорил он наконец, — Я, конечно, приказал моим людям задержать его, но сама понимаешь… А твой Мотылек…
Я испуганно поглядела на брата. Лицо у него было угрюмым, брови сведены в одну линию. Он смотрел прямо перед собой.
— Не знаю, что дракон с ним сделал. Парень кружил над ним, кружил, потом затрепыхался в воздухе и упал. Я сразу поехал к Герену предупредить… Альсарена, — он перевел взгляд на меня, — Поверь, его никто не заставлял. Он сам предложил свою помощь.
Я молчала. Эрвел отвернулся.
— И вот еще что… не мне тебя судить, Альсарена. Да и никто судить не в праве. Бог рассудит.
Обалдеть. Вот тебе и простодушный добряк. Оказывается, я и не знала своего брата. Он расстраивается, что не сберег для беспутной сестры ее любовника-вампира. Похоже, он даже испытывает к вампиру симпатию. Значит, не только хитрюга Рейгред у нас такой продвинутый!..
Эрвел думает, что Маукабра растерзала их добровольного помошника. Это вряд ли, она, скорее всего, применила свои давительные способности и заставила Стуро спуститься. Единственный вред, что она могла нанести ему — это уронить с большой высоты. Но даже искалеченного она парня не бросит, отнесет колдуну, а тот сделает, что потребуется. Лекарь он или нет? Помню же я, как он меня вытаскивал, как вытаскивал Арамела, совершенно чужого ему человека. А как с Гелиодором работал! Меня можно обмануть, но здесь уж, простите, я считаю себя профессионалом. Такое не сыграешь.
Я ничего не сказала, только закопалась лицом Эрвелу в плечо. Голова продолжала натужно болеть и озноб никак не утихал. Но я даже рада была недомоганию. Физические неприятности с каждой минутой все больше отвлекали меня от иных мыслей и переживаний. Клин клином…
Радвара
Слухи по деревне ходят — один другого дурнее да непонятней. То — будто бы схватили Нашего, заперли в подвале подземельном, стражу ждут, чтобы в столицу его препроводить, то — что случилось в Треверргаре, гнезде змеином, побоище великое, драконом учиненное, а убивец схваченный пропал без следа, да не один пропал, еще барышня ихняя исчезла, Альсарена которая. А потом говорят — убийца-то вовсе и не гирот, монах кальсаберитский в ошейнике всех травил да резал, что ж выходит — он и есть наследник крови? А сами поехали куда-то в лес, дракона выслеживать…
Ночь я не спала, все в толк взять не могла, где тут правда, где дурь человечья да сказки страшные? И с утречка-то пошла в Коготь. Вопрошать. Все с собой взяла для обряда, иду, а сама думаю — а ну как не пожелают мне ответить? Кому нужна старуха старая, Право утерявшая? Сущие, мне ж многого не надо, одно только знать хочу, где он сейчас, Наш, да и был ли он, Наш-то…
Пришла, стало быть, в залу. Пять костерков жгли. По правилам, не гирот такие не сложит. Но почему — пять-то? Этих, драконьего семени, больше было, трупов, то есть. А Неуспокоенных — осьмнадцать, как ни крути, на всех все одно не хватит, не набрать каждому по жертве. Значит, выкуп-то — делили. По двое-по трое за раз звали Неуспокоенных. Пять — это выходит — хозяин, молодой Дагварен, девочки…
Голоса бухтят. Снаружи. Высунула я нос в оконную щель. Идут. Двое. Волокут чего-то. Никак, опять засаду делать приперлись. Что у них в тюках-то? Ловушку, небось, ладить станут… Ладно. Встрену вас ужо, гостеньки незваные, как положено встрену, мало не покажется.
Встала я за дверью, клюку ухватила поудобнее. А эти-то уже в коридоре.
— Обожди здесь, — один говорит и сам в залу входит.
От души я его клюкой по маковке приласкала, он так и рухнул вперед лицом. И — тихо. Второй не идет, топчется в коридоре.
— Эй, — окликает.
Тут глянула я на первого — батюшки! Волосы у него длинные да рыжие. Не круглоголового приласкала, дура старая. Гирота. Подхватилась я и к нему:
— Э, сынок, сынок, — перекатила на спину еле-еле, — Как же я так, — тормошу его, — Ох, батюшки, сынок…
А он глаза-то открыл, смотрит на меня. На локте приподнялся, улыбнулся легко так, словно ветерок теплый, лицо светится.
— Здравствуй, — говорит, — Радвара-энна.
Быть не может, Сущие, некому меня так звать, в целом свете некому, одного человека окромя, одного-единственного, да ведь погиб же он, погиб и невесть где захоронен, мальчик мой ясноглазый, сыночек названый…
— Ты это?..
Снова улыбается, кивает.
— Я, Радвара-энна. Я.
А мне взгляд что-то застит, все лица его не разглядеть, руку-то протянула, а тронуть боюсь — растает, исчезнет…
— Не плачь, Радвара-энна, — говорит, — Все сделано. Они успокоились, — и руку мою трясущуюся сам взял.
Живой. Живой, теплый. Не морок — человек. Вот подниматься стал, шатнулся, я его подхватила, да прижалась к нему-то, да реву, молчком, слезы только текут, живой, живой, не бывает так, ан — вот он, малыш, кровиночка, высокий-то какой, да худющий, кости одни, да лицо-то в морщинках, да виски-то седые, Сущие, мальчик мой…
— С-с-с!
Обернулась я, а из коридора в залу входит… Батюшки — огромадное, чернющее, глазищи солнцем полыхают…
— Не бойся, Радвара-энна. Это — Йерр. Моя Йерр.
А в хвосте-то у ей… ой, не разбери-поймешь, чего — кулек какой-то кожаный, да оттель навроде как нога торчит человечья…
— Это тоже ко мне, — улыбается, — Не бойся.
— А чего бояться-то, — говорю, — раз они с тобой. Пойдем, — говорю, — ко мне, чай, дорогу-то помнишь? Похлебочку сварю, рыбную, любимую твою…
— Дорогу, — снова улыбается, — если б и забыл, так внучок твой напомнил. Был я у тебя в гостях, Радвара-энна. Адван Каоренец — это я был. А сейчас я к тебе не пойду.
Черную желтоглазую зверюгу свою по лбу погладил, на корточки перед ней присел, словно разговаривает, а она ему кивает да плечиком дергает…
Не пойдешь ко мне, значит. Ясно все. Ясней некуда.
— Что ж, — говорю, — господин мой, твоя правда. Негоже наследнику крови к Право утерявшей в гости заходить. И тогда ты не открылся — тоже правильно. Сущие мне глаза-то отводили, где уж старой было признать тебя. И теперь брезгуешь.
Тут он развернулся резко от черной от своей, сморщился, как от боли, голос тихий:
