— У тебя чутье есть?
— Какое чутье?
— Ну… собачье. В носу.
Она пожала плечами.
— Раз не знаешь, надо проверить в будке.
Насчет будки Гошка раньше догадался. Нюх всегда лучше в будке, потому что собака в будке никого не видит, а угадывает нюхом. А когда она на дворе, то нюх ей не нужен, потому что и так всех видно.
Милочка, оказывается, ничего про свое чутье не знала и никого по нюху не угадывала. Это не беда. Чутье можно развивать, нужно только тренироваться в будке.
Двор у Гошки был большой, будка хорошая, покрашенная краской, но лезть в нее Милочка не хотела.
— Да не бойся, — подбадривал Гошка. — Жучки нет, она с дедом на рыбалке. Лезь головой.
По двору прошла Гошкина бабушка — скрип-скрип ведерком.
— Ну лезь, чего ты! — Гошка быстро встал на четвереньки, сунул голову в будку и бодро тявкнул два раза.
— Видишь? — он уже опять стоял перед Милочкой. — Ну вот, теперь определяй чутьем, — сказал Гошка, когда загнутые косички исчезли в Жучкиной конуре. — Кто стоит рядом с тобой?
— Ну ты.
— Правильно! Молодец. А теперь — кто идет? Скрип-скрип ведерко.
— Бабушка твоя.
— Верно! — закричал Гошка. — Вот видишь! То есть ты не видишь, а чутьем определяешь. Стой, стой, не вылезай! А теперь…
— Гав-гав! — кто-то задергал Милочку за платье.
— Ой, Жучка! — закричала она на весь двор.
— Правильно! — орал Гошка. — Я говорил!
Милочка плакала и пряталась за Гошкину бабушку от Жучки. И тренировать свое обоняние никак не хотела.
— Рева такая, — сказал Гошка Шурику. — Весь опыт сорвала. А хорошо уже получалось. — Он потрогал спичечную коробку в кармане. — Дегтярная мазь, это я для канарейки купил. Положу в клетку. Будет улицей пахнуть, деревней. Веселее станет. Не веришь?
Нет, почему же? Шурик верит. Конечно, если среди зимы представить себе лето, да еще деревню, никаких тебе, значит, уроков… конечно, веселее станет. Нет, уроки это не для канарейки, но вообще… Кто же лето не любит?
— Вот пойдем ко мне, посмотришь, — сказал Гошка. — Посмотришь, как она повеселеет.
Пока раздевались в передней, из комнаты было слышно тоненькое и певучее:
— Цып-цып-цыпу-улечки! Цып-цып, моя ми-иленькая!
Шурик догадался, что это Гошкина сестра, которая уже пришла из школы. Канарейка сидела на жердочке и, повернув голову набок, клевала морковку, просунутую между прутиками клетки. Она так бойко и уверенно долбила клювом, что сама себя чуть не сбрасывала с жердочки и все время цепко хваталась за нее своими тонкими, длинными пальцами с острыми, как загнутые шильца, коготками.
Гошкина сестра повернулась, сказала Шурику: «Здрассь…» — и быстро отвернулась и закрыла своим бантом канарейку.
Шурик хотел подойти к клетке, но Гошкина сестра опять оглянулась, и Шурик почему-то остановился.
— Цып-цып-цыпу-улечки… — бормотала Гошкина сестра совсем уже тихонько, так что получалось только: «ып-ып-ыпу-улечки…»— но канарейка все равно клевала. Это было слышно по дребезжанию прутиков, которые держали морковку.
Шурик сначала растерялся, но потом все-таки догадался, что канарейка никакого клюквенного запаха не боится, раз она так ладит с Гошкиной сестрой. А скорее всего у нее просто обоняния нету.
— Отойди-ка, — сказал Гошка и отодвинул плечом сестру.
— Ну тебя, — сказала она и встала опять на свое место. — Ты сам неправильно делаешь: морковку надо не резать, а давать вот так, целиком. Видишь, клюет.
— Целиком, целиком. Где это ты видела на воле, чтобы птица клевала целую морковь?
— А что же она ее на воле мелко режет? — прищурила глаза Гошкина сестра. Она опять взглянула на Шурика и хотела отойти, но тут Гошка достал коробку с дегтярной мазью.
— Фи, гадость, — сказала Гошкина сестра и зажала нос.
А Гошка открыл коробку, помахал ею вокруг себя, чтобы запах разошелся по всей комнате, и положил в клетку. А еще он принес откуда-то из передней ржавую подкову и тоже положил в клетку.
— Вот теперь у тебя, — сказал он канарейке, — привольное житье. Уже лето и пейзаж. Деревня. Чирикай на здоровье. Здорово я сделал? — спросил он уже у Шурика.
Шурик не успел ответить, потому что он смотрел на дверь, за которую ушла Гошкина сестра.
— Ах, это… — сказал Гошка. — Да это потому, что она теперь немного умнее стала. Ест ириски — «Кис-кис». Я запретил ей «Клюковки».
— Я сегодня опять «Клюковки» ела! — сказала Гошкина сестра из-за двери. — И вчера…
Гошка вдруг начал подсвистывать и выделывать трели: «пи-ик! чу-уик!» — чтобы канарейка ему отвечала, а сестра, наоборот, замолчала. Гошка очень старался, и канарейка действительно, наклоняя головку, внимательно слушала, а потом стала тихонько что-то чирикать.
— Видишь? — показывал Гошка. — Что значит деготь! Она раньше в это время не пела.
Шурик Чижов видел, но думал все-таки, что это вовсе не из-за мази. И обоняние тут ни при чем.
— Кто тут? — спросили за дверью.
— Это мы. Шурик и Вера.
Женщина открыла дверь.
— У вас есть макулатура?
— Опять? Уже приходили.
— Из третьего звена?
— Не знаю, из какого звена. А что?
Вера и Шурик объяснили, что они соревнуются с третьим звеном и, наверное, третье соберет больше.
— Ну погодите, — сказала женщина. — Погляжу.
Хорошая оказалась женщина, вынесла целый сверток бумаги. В другой квартире открыл здоровенный парень.
— Здравствуйте. У вас макулатура есть?
— Мускулатура? Есть. Не обижаемся.
Вера хихикнула и закрыла рот варежкой.
— Да нет. Ну старые газеты, книжки ненужные…
— О! — сказал парень. — Ненужные книжки есть. Даже вредные. Сейчас.
Он быстро ушел и вынес три журнала дамских мод:
— Забирайте. От них сестрице только вред. Может, учиться лучше будет.
Журналы были красивые, новые.
— А она вас ругать не будет? — спросила Вера.
— Старших не ругают, — сказал парень басом и надавил Верин нос.
Этажом выше открыл интеллигентный старик в халате и сразу пригласил войти. Вера и Шурик вошли в переднюю и объяснили, что такое макулатура. Из старой бумаги, тряпок, ветоши на фабрике сделают новую бумагу.
— Что вы говорите? — улыбнулся старик. — Это интересно. А еще из чего делают бумагу?
— Еще? А зачем еще? Хватит из этого.
Шурик и Вера стояли в передней, а хозяин квартиры тут же, в кладовой, перебирал журналы и складывал некоторые на стул.
