– Неплохая. Только они умерли. От холода.
– Что ты сосульки ешь?
– Доктор прописал. По одной сосульке три раза в день. Короче, вали к своим нормальным! Живи с ними счастливо и умри в один день!
Я нажала отбой и, не взглянув вниз, ушла с балкона. Лимон и Яблоко на моем столе чирикали хором в облаке солнца. Им повезло, мне нет. Лимон и Яблоко были вдвоем, а я одна. Я взяла Герин фотоаппарат и сфотографировала себя в зеркале. Поставила материальную точку отсчета в конце этой жизни. Пора начинать новый кадр.
Ночью, во сне, я целилась в Лимона и Яблоко дулом фотоаппарата. Но ни один из них не попал в виртуальный капкан объектива. Им не хотелось стать материальными точками отсчета. Они были живые. А я попадала всегда.
Жизнь продолжалась, но настроения продолжать ее не было. Не только у меня, но и у всех в группе. Я смотрела на разверстый кишечник. ВВ делал операцию, мы учились уму-разуму со стороны, сверху. Я решила, что не буду хирургом. Жизнь на лезвии бритвы не для меня. Каждая операция – это фронтовая операция. Могут быть жертвы, а могут не быть. Все зависит от командира. Я командиром не была. Не важно, что ты сдал оперативную хирургию на пятерку. Оперативная хирургия – это хирургия на трупах, а трупам все равно. Они дважды жертвы. Им плохо жилось, иначе они не стали бы учебным препаратом. Но они стали учебным препаратом. Вот и получается дважды, если не считать смерть. С ней трижды. Короче, со смертью их предали трижды. И не надо никаких троекратных петушиных криков. Жизнь прекрасно обошлась без них. Деликатно и тихо.
Мы вышли из учебного корпуса, не глядя друг на друга, и направились каждый в свою сторону. Мне не хотелось домой, пока там нет Геры. Дом без Геры покрывался пылью, и я вместе с ним.
Я встала у колонны и взглянула на солнечный маятник, он сверкнул серым металлом. У меня внутри, у самого горла задрожал противный, студенистый кисель. Время остановилось в одну секунду, выбросив из себя серое яйцо с черным зародышем. И я пошла к черному шару, заколдованная серым блеском его скорлупы.
– Ты не припадочная. Я сказал это… не подумав. Сгоряча.
– Ясно.
– Ты почему в обморок падаешь?
– За всю мою жизнь я упала в обморок четыре раза. Только с тобой.
– Почему?
– Потому что меня преследует черный шар-инопланетянин.
– Можно без аллегорий? Говори как нормальный человек. Хоть иногда!
– Я не хочу быть нормальной! – вдруг закричала я. – Я хочу жить в своей психушке! С белыми корабликами и попугаями зимой! А ты живи в своей! В серой коробке из бетона! Сам на сам! В своей смирительной рубашке и амбарными замками на твоей тупой башке!
– Какими замками? – заорал Илья. – Какими амбарными замками?!
– Сон сердца рождает чудовищ! – кричала я. – Понял?
– Что понял? – орал Илья. – Это я прихожу с работы, а меня встречает чудовище! С кукушками и попугаями! Я отдыхать хочу, а не париться!
– Ты грубый, злобный, бесчувственный мужлан! Ты бросаешься на людей заранее, даже не узнав, может, они пришли к тебе с добром!
– Я бесчувственный?! Я с друзьями стал меньше общаться! Из-за тебя! Только чтобы не слышать твое нытье и не видеть твою постную физиономию!
– Через тернии к жертвам? Не надо мне такой благотворительности!
– Вот именно через тернии! Хорошо сказала! Я не спал две ночи подряд! Из-за этого ушлого святоши! А ты достаешь меня какой-то ерундой!
– Какого святоши?! Како..? – я подавилась злостью и закашлялась.
– Такого! Ты мне осточертела! Ясно?
Мы говорили на разных языках. Мы не понимали друг друга. Мы думали по-разному, жили по-разному, чувствовали по-разному. Мы оказались двумя формами жизни с далеких планет. Продолжать не имело смысла. Никакого. Это было безнадежно.
– Вот и живи один. Вещи заберу, и распрощаемся, – сказала я, цедя сквозь зубы каждое слово. – Давай быстрей. Двигай!
– Обойдемся без прощаний, – зеркально процедил он. – Собирай шмотки и выкатывайся.
Я вошла в квартиру Ильи и услышала чириканье. Из спальни.
– Что это?
– Попугаи. Купил вместо тех! – Он пнул ногой мои тапочки, они влетели в меня штрафным ударом.
– Я хотела тех, а не этих! – Я дала ему кулаками в грудь изо всех сил.
– Ну и к чертовой матери их!
Илья рванул окно, два попугая, лимонный и яблочно-зеленый, вылетели в зимний, застуженный город. И мое сердце остановилось.
– Что ты наделал? – прошептала я. – Они же умрут.
– Все попугаи умирают зимой, – жестко сказал он.
Я сползла по стене на пол и зарыдала. Я рыдала до конвульсий. Я устала до черта. Как собака.
– Может, нам действительно лучше разбежаться? – устало спросил Илья.
Я кивнула. Он меня обнял. Мы сидели на полу под открытым окном, пока совсем не стемнело. До черного-черного неба и ледяного ветра внутри отдельно взятой человеческой квартиры. В нашей спальне была зима, которая убивает попугаев.
Глава 14
Мне на глаза попался рисунок, от него пахнуло злобной стужей, и я застыла. На черном фоне погрудный портрет женщины в кобальтовом платье и красными волосами. Белое лицо, морщины расползлись от глазных орбит и губ серыми лапами паука. Вместо глаз и рта черные провалы, пролегшие узкими рубцами, будто колодцы без начала и дна, такие же черные, как страшная пустота вокруг ее силуэта. В черных провалах ничего нет, а они смотрят прямо в меня.
– Это Меленкин, – сказал Эдуард Алексеевич. – Шизофрения. Дважды поджигал свой дом. Его дважды спасали, за что он чуть не убил пожарного. Меленкин надеется сгореть дотла и возродиться в образе большого зеленого шара.
– Почему шара, – захохотал Зиновьев, – а не параллелепипеда?
– Видимо, потому, что круг или кольцо является символом психического единства. Душа в состоянии хаоса отчаянно мечется в поисках выхода. Круг дает ощущение достаточности и спокойствия. Меленкин увидел заставку на НТВ и нашел выход… – Эдуард Алексеевич задумчиво пожевал губами, – … к небожителям.
– Почему шар? – переспросил Старосельцев. – Спираль конструктивнее.
– Ага! Штопором вниз! – хохотал Зиновьев. – Вверх нельзя, штопор может попасть в зад небожителю!
– Это ненормально? – вдруг перебила я. – Мечтать о жизни в форме круга?
– Не сказал бы, – вяло откликнулся Эдуард Алексеевич. – Любые страхи, тревожность настоятельно требуют душевного равновесия. Просто не все это осознают.
– А если замкнутый круг безнадежен? – я испугалась заранее, не ожидая ответа.
– Надо искать ключ, – засмеялся Эдуард Алексеевич.
– Кто ему эта женщина на рисунке? – спросила Рыбакова. – Мать?
– Возможно. Мать Меленкина часто приходит сюда. – Эдуард Алексеевич помолчал. – У нее очень четкая дикция.
Четкая дикция самой близкой Меленкину женщины превратила его в зеленый шар и предложила выход в небо путем самосожжения. А нас заставила замолчать.
Меленкину не повезло с матерью, как и мне. Почему со мной трудно? Поэтому? Но мне нужна жизнь без посторонних. Всего лишь. Я не знала, правильно это или нет. Я чувствовала только одно: чужие люди могли забрать единственное живое подтверждение того, что я есть. У меня внезапно выявились живые
