Сквозь узкие амбразуры ненавидящих глаз.
– Я хочу, чтобы ты умерла, – спокойно сказал он. – Сегодня же!
Развернулся и пошел прочь. Я смотрела ему вслед, пока черная куртка не превратилась в черную спину, а потом в черный шар. Хорошо знакомый мне человек издали оказался тем, каким он и был. Черным шаром.
В автобусе меня поймала контролер. Я забыла проездной билет в другой сумке. Она выставила меня из автобуса, и я побрела пешком. Я шла по ноздреватому, закопченному снегу. Прямо по его белым глазам. Они зияли узкими снежными провалами в сером, смерзшемся насте. Я шла по белым глазам и думала, что не могу любить тех, кого не любится. Люди должны понимать это. Кого любят, а кого нет. Нельзя за это ненавидеть и желать смерти! Почему я должна умирать?
Я вернулась домой в ужасном настроении. Мне пожелали смерти. Только что. На свете появился человек, который хотел, чтобы меня не стало. Уже сегодня. Я обошла все зеркала в доме и не нашла ответа. Это были правильные, новые зеркала, эрзац-двери в другую жизнь. Обманка, в которую ни войти, ни выйти. Металлическая фольга, в которую заворачивают куриц-гриль. Я подошла к самому темному зеркалу в спальне и посмотрела на свое лицо. У меня под глазами были круги. Большие синие круги на бледной- бледной коже. Я провела ладонью по зеркалу и вдруг почувствовала невыносимую, нестерпимую слабость. Еле дошла до кровати и упала на нее. Жизнь вытекала из меня мановением чужой палочки.
У меня зазвонила сотка, я машинально нажала кнопку.
– Десертные вилки-ложки доставай, – велел Илья. – Сегодня у нас райский ужин.
– Ладно, – еле выдавила я. Шепотом.
– Спишь?
– Нет, – я улыбнулась.
– А где ты? Почему шепотом?
– Дома. Настроение так себе.
– Почему?
– Узнаешь! – рассмеялась я.
– Евдокия! Семь пятниц на неделе.
Я встала и посмотрела на себя в то же самое зеркало. Я не походила на умирающую. Абсолютно.
Наш стол был завален пирожными с взбитыми сливками и фруктами из тропического лета. За окном догорало солнце, на столе горели свечи, под потолком люстра. У нас было полно света. На любой вкус. Я кормила Илью мясом, он меня пирожными и фруктами. Тоже на любой вкус.
– Обожаю маракуйю, – сказала я. – Надо сохранить ее скорлупки. У нее на макушке чуб растет как маргаритка.
– Что у тебя опять случилось?
– Ничего особенного. Меня достает препод по урологии. Ставит двойки каждый день. Он сказал, будет выставлять оценки за дифзачет с учетом текущих.
– Ничего удивительного. Ты ведешь себя как жертва. Сиди на занятиях по урологии, гляди ему в глаза и сама выставляй ему двойки. Он завалит дифзачет сам.
Я расхохоталась. Мой спаситель взвалил меня на плечо и понес в спальню. Распустил косу и засунул нос в мои волосы.
– У тебя волосы пахнут клубничными карамельками, – сообщил сомелье.
– У тебя морозом и морем. Почему-то.
– Получается ассорти.
Я лежала с Ильей и думала: «Как не хочется идти в ванную. Может, не стоит?»
Я была чистая, потому что он мой мужчина, а я его женщина. Так бывает, возможно, не часто. Мне случайно повезло. Илья положил свою ладонь на мою. Мы сплетали пальцы, даже так занимаясь любовью.
– Что это у тебя? – вдруг спросил он.
Я поднесла руку к глазам, на внутренней стороне запястья были вдавленные лунки следов ногтей Корицы, в косом свете лампы они казались черными ранами.
– Это контролер в автобусе. Я забыла проездной и хотела купить билет. Она прицепилась только ко мне. Почему так? – спросила я.
– Я же сказал. Ты ведешь себя как жертва. Боишься посторонних, абсолютно ненужных тебе людей. Они это очень хорошо чувствуют.
– А что делать, чтобы не быть жертвой?
– Надо из жертвы превратиться в охотника. В наше время Новый Завет не в тему. Не щека за щеку, а зуб за зуб. Учись, малявка.
– Срочно нужно потренироваться. Ты – жертва, я – охотник.
Я наклонилась и укусила Илью за шею. Я ощутила, как сократились мышцы его шеи, как мои зубы заскользили по выпуклостям гортани, как дернулся кадык. Я почувствовала подбородком биение его сонной артерии.
Нет. Я не могла быть охотником. Раздирать, разгрызать зубами живое тело. Это дико, мерзко. И это не мое. Совсем не мое. У Ильи соленая шея, у меня тоже. Вкус свежей крови и пота чем-то схожи. Я об этом не подумала бы, если бы не Корица. Я тоже не хотела, чтобы он дышал рядом со мной. Чтобы он влезал в мою память и в мою жизнь, когда его совсем не ждешь. Я хотела жить без напоминаний о нем. Это понятно?
Я откинулась на подушку.
– Понравилось? – спросил Илья.
– Нет. У тебя шея соленая.
– Любовь – это тяжелый труд.
– Труд? Я все же сердце у тебя выгрызу, оно тебе все равно не нужно.
– Сердце не обязательно выгрызать зубами, его можно незаметно стащить.
Я представила, как люди воруют друг у друга сердца. Тихо, вкрадчиво или, к примеру, на «гоп-стоп». Вплоть до убийства. Если очень нужно. Позарез.
– Скажи, кто тебя достает?
– Никто.
– Хочешь сказать, что у контролерш когти – табельное оружие?
– Нет, – я засмеялась. Он не ответил.
Я взглянула на Илью, он смотрел в сторону. Мне показалось, что мыслями он далеко.
«Нужна ли я ему?» – вдруг подумала я.
Я сомкнула веки. Свет лампы бил мне прямо в глаза, все вокруг окрасилось красным. В красном зареве терялись очертания фигур и предметов, мне этот мир был незнаком. Я привыкла к черному и белому миру своей памяти.
Я услышала щелчок лампы, Илья обхватил меня рукой, и мне опять стало уютно.
Глава 15
Зима тянулась и тянулась. Бесконечно. Все равно не люблю зиму. Сердце к ней не лежит. Промозгло, сыро. Ветер всегда колючий, снежинки колючие, голые ветки колючие и мороз колючий. Колет и колет лицо и руки незаметными острыми иголками. Хочется завернуться в шарф по самые глаза. Я так и делаю.
Люди зимой всегда одни, забытые и заброшенные. Идут, ссутулившись, скукожившись, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. Люди-споры, ждущие солнца, как формы жизни. Зимой все носят траур. Черную и серую одежду. Сплошной поток траура, кортеж из черных машин и черной одежды по серому, закопченному снегу.
Не знаю. Наверное, у меня тоже циклотимия, я реагирую на погоду как барометр. Зимой всегда жду весну.
– Снова была у своего Геры? – не глядя на меня, спросил Илья.
– Я же говорила. Он один. Совсем один. Мы родные. Понимаешь?
– Что значит родные? – Его глаза сузились.
– Не знаешь? – У меня внутри натянулась струна. – Родные – это те, кто сидит с тобой до самого утра,
