После родов организм впрыскивает в кровь женщины эндорфины, чтобы забыть о боли и радоваться новой жизни. И женщина рожает снова. Вот такая выдумка бога.
Я подперла подбородок кулаками и смотрела, как Илья ест. Когда он ест, у него, оказывается, тоже образуются ямочки. Человек с ямочками на щеках на все случаи жизни.
– Илья, если я умру, что ты будешь делать?
– Хоронить.
У меня на глаза набежали слезы.
– Господи! Опять начинается! Что ты все время ревешь? Каждый божий день? Не хочешь похороны, выбирай на любой вкус. Бальзамирование, кремирование! Все что угодно!
– Кремирование. Это дешевле.
– Что за дурацкий вопрос? – вспылил Илья. – Что делают с теми, кто умер? Нормальные люди их хоронят!
– Я не об этом, – вяло сказала я и отвернулась к окну.
За ним в черном небе несся поток огромных снежинок. С самого утра. Настоящая метель, как я люблю. А я вдруг вспомнила снегопад на мертвом бабушкином лице. Она умерла летом. Во время снегопада из солнца и тени.
– Я устал как собака! Можно не донимать меня хотя бы один вечер?
– Можно. Пойду погуляю. Я люблю снег.
Во дворе намело снега, у деревьев высились огромные сугробы. Снег убрали и навалили его у деревьев. Я пошла по сугробам, оставляя за собой дыры, чтобы к моей стоянке было труднее добраться. Не хотела я, чтобы меня кто-то искал. Хотя искать меня некому. А я все равно не хотела. Не знаю почему.
Я упала навзничь в мягкий-мягкий снег и провалилась почти до самого дна. Я с детства мечтала лежать на дне колодца, чтобы глядеть вверх, ничего не делая и ни о чем не думая. Вот я до него и добралась. Вверху черное небо и ни единой звезды. Мне повезло. Так лучше смотреть на вальс огромных, пушистых снежинок, золотистых в свете окон человеческих квартир. Зимой, оказывается, тоже бывают золотые дирижабли, но их труднее найти. Их нужно искать ночью, в снегопад, возле человеческой стоянки, до которой трудно добраться.
Меня нашла собака.
– Помогите мне подняться, – попросила я ее хозяина.
– Пьяная? – спросил он.
– Да.
Я вернулась домой и легла спать. Закрыла глаза, и меня засыпал снег, совсем как во дворе. Снег заметал нос, глаза, уши, лицо, тело. Он похоронил меня заживо. У него было полно времени. Целая ночь.
Глава 16
Во время эпидемии гриппа в детской инфекционной больнице всегда аврал. Палаты переполнены, в такие больницы госпитализируют не только детей, но и их матерей. У врачей и медсестер нагрузка повышается в разы. Маленький ребенок может дать генерализованную реакцию в ответ на инфекцию. Только что ребенок был среднетяжелый, через минуту его везут в реанимацию. Все валятся с ног и злятся. Детские инфекционисты ненавидят эпидемии респираторных и кишечных инфекций. Ненавидят смертной ненавистью. Грипп особенно.
Нашу группу растолкали по отделениям. Я работала в отделении вирусных гепатитов, перепрофилированном под грипп. Половина персонала на больничном. Кто еще мог ползать, стоял на посту как проклятый.
В процедурном умирал ребенок. Мальчик девяти месяцев с синим лицом. Он лежал под капельницей и почти не дышал. Трубка электроотсоса сразу же забилась вязкой, тягучей, прозрачной, как стекло, мокротой.
– Если не отправить на ИВЛ, он загнется, – сказала Худякова прокуренным басом.
Я, застыв, смотрела на синего девятимесячного мальчика.
– Что стоишь? – заорала Худякова. – У меня людей нет. Видишь, я занята! Звони в реанимацию!
Я трясущимися руками бросилась набирать номер. Трубку взял Чуйко, завреанимацией.
– Ребенок… Девять месяцев… Дыхательная недостаточность…
– Затрахали! – рявкнул Чуйко. – Уже пятый за два часа! Лечить не умеете, а в медицину лезете!
Худякова выдрала из моих рук трубку.
– Слушай, ты! Не возьмешь, я тебя засужу! Понял?
Раздался мат-перемат, и Чуйко швырнул трубку.
– Бери ребенка! – заорала Худякова. – И бегом в реанимацию! Лифты к черту!
Мы с Худяковой бежали по нескончаемым ступеням лестницы, по этажам детской инфекционной больницы, по бесконечным белым коридорам с огромными окнами. Бежали до свиста в груди, до вылета сердца из грудной клетки. У меня на руках умирал ребенок, а Худякова скручивала в руках кислородную подушку, прижимая к синему личику кислородную маску. Мы влетели в тамбур реанимации и открыли двери.
– Бездари! – заорал Чуйко. – Амбу сюда! Никифорова срочно!
Я прижимала к себе тельце маленького мальчика, как безумная. Он, кажется, уже не дышал. У меня вырвали его из рук, и я упала на банкетку. Привалилась к стене, закрыла глаза и умерла. Мне было страшно. До жути. Я видела маленького мальчика цвета индиго с сиреневыми венами на крошечном тельце. Они опутали его своей сетью и задушили.
– Не боись, не загнется, – я услышала сквозь толстую вату голос Худяковой. – Раздышат. У нас лучшая реанимация в городе, а Чуйко первоклассный реаниматолог.
– Мм.
– Где история?!
Я вздрогнула и открыла глаза. Рядом с нами рычал Чуйко.
– Где-где? В Караганде! – разом вскипела Худякова. – У нас было время на писанину? Я тебя спрашиваю?
– Я сам тебя засужу! Вы бы еще труп принесли! Еще немного, и пацану хрендец!
– Хрендец нашему мешку Амбу! Уже давно. Ты сам подписал заявку. Что не явился за трупом своевременно? Это ты будешь шляться по СИЗО и тюрьмам! Я обещаю! У меня время по секундам отмечено!
– Что с мальчиком? – спросила я.
Они перестали орать и перевели взгляд на меня.
– На ИВЛ, – отдышавшись, произнес Чуйко. – Раззявы! Его смерть будет на вашей совести.
– Вот это видел? – Худякова воткнула ребро ладони в другую руку, сложив ее пополам.
– Стерва, – устало сказал Чуйко.
У меня не было сил ни на что. Я сидела в студенческой раздевалке, привалившись к стене и закрыв глаза. Как в реанимации. Перед моими глазами стоял маленький синий мальчик, задушенный сетью его собственных вен.
– Лопухина, ты умерла?
Я подняла голову, на меня, прищурившись, смотрела Терентьева.
Странный, чужой человек. У нас с ней нет ничего общего. Мы с ней почти не общаемся, а она утруждает себя неприязнью ко мне.
– Что тебе от меня надо?
– Ничего. Я на тебя плевала.
Она переоделась и ушла, я достала сотку.
– Илья, сегодня день рождения Геры.
– Мне поровну, – перебил он меня.
– Давай поздравим, – мне не хотелось спорить и ссориться. Я устала от всех.
– Я же русским языком сказал. Мне поровну!
– Я пойду одна.
– Иди, – согласился он. – Ходи сколько угодно. Когда хочешь, куда хочешь и к кому хочешь. Мне
