– Будет другой, все начнется сначала.
– Глупая, глупая, глупая ты! – кричит мать, в ее глазах слезы. – Душа прикипит – с мясом отрывать!
– Да хватит, мама! Я не умею любить.
– Ты себя знаешь? Затянет – не выплывешь!
– Я плавать умею. – Мне смешно, а мать не жаль.
– О себе думай! Слышишь? О себе!
Сумасшедшие глаза матери с тревогой вглядываются в мое лицо, я улыбаюсь. Я не умею любить. Глупая, глупая, глупая я!
Миндальные волны Мертвого моря качают сердце, прилив – надежда, отлив – тревога. В моей руке телефонная трубка, я снова жду. Брожу по комнатам, нет мне покоя. Глаза ищут того, кого нет.
Мой взгляд останавливается на восточной картинке – стрекоза и цветущий клевер.
– Не люблю насекомых, – сказал тогда он.
– Почему?
– Не знаю, – он пожал плечами. – Хотя все равно. Они долго не живут.
Долго не живут – так сказал он.
Мой взгляд снова кружит по комнате и падает за окно. За ним солнце и горная синь. Они зовут, но мне не к кому идти. Кожа светится янтарем, но мне некому показать. Я люблю, но мне некому сказать. В моих руках телефон, я должна сама…
Я провожу пальцем по подоконнику, на нем рисунок. Смотрю и смеюсь. Я, бабочки, сачок и он – руки в наручниках за спиной. Он терпит, я на охоте. Он ждет, мне наплевать. Он ждет – не я!
За окном свечи каштана, на мне платье из их цветов. Скорей, скорей, скорей! Лифт к черту! Пролеты, площадки, двери. Мелькают, рябят полосы света и тени. Ступеньки, ступеньки, ступеньки! Дробный стук каблуков бьется в самое сердце. Третий, второй, первый, все!
Меня выносит из тьмы подъезда прямо на шлагбаум миндальных глаз. Черный шлем – черный лоб мотоцикла, хищный профиль – резкий наклон колонки, излом ноги – жесткая рама. «Kawasaki» дыбится и храпит, он – в седле, руки точно приварены к рулю. Смуглая кожа, взгляд сквозь прищур, крутой поворот головы. Его глаза смотрят в мои, мои – в его. Жарко, жарко, как жарко – от синего ветра миндальных глаз. В рваном ритме безумного сердца нечем, нечем, нечем дышать. Солнце до самого горизонта, все белым-бело. Свет несется к земле, обрушиваясь светом и тенью – асфальт морщит. Синий ветер кружит и кружит голову, листья, деревья, меня. Я вижу его глаза, он – мои.
– Ты?!
Он в седле, за его спиной – я. Небо рушится лавиной, за ним оползнем облака. На дорогах вповалку осколки вчерашней весенней грозы. В зеркальных лужах синий ветер, сбиваясь, считает дома, солнце, нас, облака. Так красиво! Я раскрываю руки, город садится в ладони. Улицы пальцами, площади кольцами, парки амвонами, окна лицами, лица иконами. Город за нами бежит по крышам – выше, выше, выше! Я разбросала руки, небо упало в ладони. Город за нами, мир под ногами. Солнце, мы, облака…
За окном снова зашумел весенний дождь. Он остро пахнет свежестью и почему-то липой, а она еще не распустилась. Дождь пройдет, и ее сладковатый запах с горчинкой исчезнет, как наваждение. Раз – и ничего нет. Я вдруг поняла, что последний раз вижу
– Подожди, – попросила я. – Моим ладоням нужно запомнить твою улыбку.
Он целует, теперь его волосы падают мне на лицо. Я невольно прячу улыбку; теперь их странный, сладкий и горький запах станет моей памятью весны. Его пальцы так осторожны, я их почти не ощущаю, и мне хочется, чтобы он стал смелее. Тогда я сама целую его ладонь, на ней запах моей кожи. Зачем мне помнить себя? Жаль… Как жаль! Так никогда не бывало, я не умею справляться. Повернула голову к окну, словно чтобы запомнить и этот кусок времени, вложенный в мою жизнь. За оконным переплетом тучи, дождь, клочок синего неба, в нем жаркое солнце. Наверное, таким бывает настоящее счастье. И я попросила его – подожди.
Дождь за окном спешит, мое лицо расчерчено его глазами, на скулах жар, а на губах давно ожог. Голубая миндальная волна тянет меня к своим вискам, я закрываю веки, чтобы не потонуть. Теперь мои глаза зачеркнуты его губами. Он медлит, но я уже не жду. Меня разбросало в жаркой, весенней воде. Не знала, что весна бывает такой. Может, поэтому я никогда не ждала ее?
– Подожди, – шепчу я. Он ждет, я не жду.
Меня затянуло волной, и я забыла, что мне нужна память. Вода обтекает, закручивая мертвой петлей. Я открываю глаза – куда ни кинь взгляд, прозрачная синь. Ледяная вода колет кожу, та горит облаком крошечных пузырьков, те блестят чешуей. В бесконечном пути потеряно тело. Я несусь к самому дну, оно отлетает прочь. На нем камни, на них солнце, его кружит лазурной водой. Я гляжу на синее небо сквозь лупу прозрачной воды. Гляжу, не могу наглядеться. Так красиво, что хочется жить!
Я закрыла глаза, он сложил наши пальцы замком.
– Что тебе снится?
– Рыба, – смеюсь я. – Вместо рук плавники, вместо ног хвост русалочий.
– Горная река, льдистая чешуя?
– Почти, – удивляюсь я.
– Чешуя ускользает в прозрачной воде, – не улыбается он.
– Значит, не я…
Мне отчего-то грустно. У меня щемит сердце. Нельзя повторить то, что случилось. Никогда нельзя. Я снова тоскую по тому, что уже было, и жду то, что будет. Такая грусть! Такая грусть, что хочется плакать.
Я закрываю глаза, мне снится льдистая рыба в платье из перьев птицы. Куда ни кинь взгляд – прозрачная синь, и небо, и море. У летающей рыбы мое лицо, она тихо шепчет чужие слова:
– Мир – только сон, а я думала, что явь. Я думала – живу, а мне всего лишь снилось…
Марат
Выглянул в окно, заслышав голоса, и увидел на дорожке Кирилла и Майру. Он – кузнечик, она – траурница. Она впереди, он чуть позади, как и положено чьим-то пажам. Она в красном, и я забыл траурницу.
– Привет! – улыбнулась она; ее лицо за решеткой, на щеках пылает румянец, украденный у красного платья.
– Заходите, – я непроизвольно махнул рукой от себя. Не знаю, хочу видеть ее или нет.
Кирилл разворачивает поклажу, она смотрит на меня поверх его головы. Противоестественно длинные глаза обегают мое лицо, падают на макушку Кирилла и насмешливо щурятся.
– Только и думает, чтобы еще принести. Весь город обегал.
Кирилл краснеет, она весело смеется. На матово-смуглом лице монгольские глаза жгут обугленной степью, а губы не подкрашены. Оставлены такими, как есть… Я смотрю, память жжет низ живота.
– Какие вы? – Я улыбаюсь, сам того не желая.
– Родились на коне, умрем на коне. – Ее глаза шаманским поясом тянут к себе мои.
– Всю жизнь в седле?
– Да! – смеется она.
Ее губы вылеплены из глины, я вижу их внизу живота. Черная азиатская пантера раскрывает пасть, скаля клыки в жадной улыбке. Ее горячий язык ластится, льнет, обвивает и высасывает меня из меня.
– Местным не понять, что такое вставать с колен. Они на них никогда не были. – Глуховатый голос Кирилла вклинивается в уши, обрезая колдовской пояс длинных ведьмовских вежд.
– Почему? – Мне хочется помотать головой, чтобы стряхнуть наваждение.
– Не знаю, – Кирилл пожал плечами. – Может, потому, что кочевники никогда не были крепостными. К тому же в степи нет мечетей. Ислам был принадлежностью только богатых и образованных, потому понятие о сакральности власти так и не укоренилось. Сегодня ты хан, завтра – кривой нож в адамово яблоко,
