сродники предали и разбежались… Или иди на поклон к новому господину. Примерно вот так, как пишет Шараф ад-дин Иезди – «Прибыл к Тимуру от Тохтамыша, что скитался бесприютным бродягой в степях Дешти-Кыпчака»… Бесприютным бродягой! – Кирилл засмеялся. – А Тимур давным-давно уселся на высоком троне…
– Ветер и степь от восхода до заката – вот наши боги, – смеется обожженным, глиняным ртом карагалинская ведьма. – От ислама мы переняли только самое вкусное – многоженство.
– Тебе-то это зачем? – Мой живот снова крутит терракотовыми губами.
– Низачем. Ищу одного-единственного, – легко согласилась она. – Если кто-то хочет жениться на девушке, он должен вступить с ней в борьбу. Если верх в борьбе берет девушка, побежденный борец становится ее пленником и поступает в ее полное распоряжение. Полное! – Майра усмехнулась, в ее глазах коварство и вызов. – Только победив девушку, может мужчина взять ее в свою власть.
– Старый дядька Геродот, – засмеялся Кирилл.
– Не знаю. – Майра пренебрежительно дернула плечом. – Моя прабабка ходила на кулачные бои. Всех парней побеждала. Всех до единого. Тогда ее мать сказала – или поддайся, или замужем не бывать.
– И что? – Бледные щеки Кирилла розовеют от грешного любопытства.
– Выбрала самого красивого парня… И уступила!
Ее радужка черной пантерой вновь бежит по моему лицу – обжигая. Я щурюсь, накидывая сачок – монгольские скулы пылают.
– Посмо?трите? – издалека слышу я голос Кирилла.
– Давай, – на автомате киваю я, карагалинская ведьма смеется.
Отлично! Отлично! Отлично! В пылающем пожарном зареве круговорот оранжево-красных нагих женских тел, сцепленных в неистовом хороводе. Пляшущие полные груди, толстые ляжки и животы. Разверстые рты оскалены в исступленном крике, жадные руки сжаты курком, ноги несутся в бешеной, языческой пляске. Никакой пластики, только рваный, скачущий ритм ритуального танца. Я смотрю и смотрю – заворожен буйным, диким костром обнаженного, агрессивного тела. Мне слышится яростный бой парфянских барабанов – громче и громче, ближе и ближе. Барабаны грохочут, вздыбленные волосы хлопают черным хлыстом, голые ведьмы кружатся все быстрей и быстрей – мелькают, рябят, мерещатся черно-красным лихорадочным флагом. Отлично! Отлично! Отлично!
– Чья рука?
– Майры. – Голос Кирилла утишен почти до шепота. Он раздавлен, она недосягаема.
– Это подарок. Тебе.
Майра улыбается, я вижу оскаленный рот черной азиатской пантеры. У нее мужская рука. Мой живот сжимает жадное предчувствие. Я нашел, что не пытался искать, – траурница интерсексуальна.
– Шел бы ты, Кирилл, – мягко говорит она, его розовые щеки мучительно краснеют.
Мы вышли проводить Кирилла в прихожую – ненужный ритуальный жест. Хотя, пожалуй, ей не стоило этого делать. Я бросил случайный взгляд в зеркало и увидел то, чего видеть нельзя. Кирилл смотрел на нас, в его глазах читались несбывшаяся мечта и томительная тоска. Майра прижалась ко мне, с вызовом глядя ему в глаза, он резко развернулся и вышел.
– Зачем? – спросил я.
– Жалеешь? – Ее глаза жестко сверкнули.
– Да зачем? – Я рассмеялся, ее палец замер на моих смеющихся губах.
– Пошли его к черту! – злобно сказала она. – Хватит таскаться! Я сама найду все, что нужно. Есть связи.
– Мне он не мешает.
Мне мешает назойливый прессинг. Нетрудно понять по моему тону.
– Забудь, – она скручивает меня руками, тесно прижимаясь горячими бедрами к моему животу. Ее длинные глаза обвивают мои, я снова ее хочу. Я ее простил. На первый раз.
Наши глаза несутся в безбашенной, безудержной пляске. Я хочу, я беру. Я всегда имею свое.
Время тянется, тянется, тянется. Сил нет терпеть. До трех полно времени – два часа. Мне нечем себя занять. Я решил пойти к соседу, чтобы не ждать.
– Андрей Валерианович, вы обещали мне показать…
– Помню, помню. Я-то думал, забыли.
– Нет. Некогда было. Я бы раньше зашел.
– Женщины, – захихикал старик.
– Дела, – поморщился я. Старику точно нечем себя занять. Его окно смотрит на наш подъезд.
Старик прошаркал в темную спальню и скоро вернулся.
– Вот, – он поднес холст к окну и торжественно произнес: – Кузьма Сергеевич. Сам.
Похоже на руку Петрова-Водкина. Но скорее отличная подделка. Всегда манила эта работа. Безжизненная пустыня, голые скалы; спящий обнаженный мужчина лежит на камне, тело застыло в неловкой позе; на него безотрывно смотрят две нагие женщины. Он в летаргии, они терпеливо ждут. Капсюль для его воскрешения – дымящийся вулкан.
– Помните Бенуа? – прошамкал старик. – Пробуждение его стерегут две богини. Розовая, юная, робкая, болезненная Красота и крепкое, смуглое, здоровое Уродство.
Я замер, взгляд вырвал из памяти высокий лоб и кофейное кружево, рядом – монгольские скулы и черные азиатские глаза. Черные – жар и дикость, кофе – нежность и прелесть. Им не ужиться вместе.
– Репин был в бешенстве, – захихикал старик. – Но его нелицеприятная критика, да и других тоже, подарила Петрову-Водкину широчайшую известность. Это был фурор. Впечатляет, не правда ли?
Я кивнул, не в силах оторвать взгляда. Огненное жерло – предчувствие катастрофы, пара женщин патологически спокойна и безучастна… Нет. Они скорее сосредоточенны, собранны. Их взгляды скрещены на его лице, он спит под гипнозом двух пар напряженных глаз. Мягкий подбородок Красоты, жесткий – Уродства. Кто же его добьет?
– Кузьме Сергеевичу вообще не везло с критиками. Работу «У гроба Ленина» просто смяли. Федоров- Давыдов как его припечатал! Как припечатал… Это ж такое написать – возмутительная картина! – Старик бубнит, я почти не слушаю. – Огромная, непропорциональная, выпирающая на зрителя голова… Мертвая, а не умершая… Гнетущее впечатление…
– Мне пора, – я оборвал соседа на полуслове.
– Да, да, – пробормотал старик и просительно заглянул мне в глаза. – Вы еще зайдете?
– Да, – я взглянул на часы. – Извините, время…
– Да, да…
В окно лезет ветер, качает старый, патриархальный тюль. За тюлем сирень вяжет свои кружева. Лепота! Обычная сирень давно отцвела, махровая только надумала. Разложила розовые юбки чайной бабой, напомадилась, нарумянилась, надушилась, ждет. Солнце печет, разогретые цветы пахнут сиреневой свежестью, пчелы тащат ее домой. Я раздуваю ноздри и смеюсь. Что за зараза? Теперь чувствую носом, а не глазами.
Она уселась на подоконник, ветер, размахнувшись, набросил на ее голову кружево старого тюля. Кофейный ажур смотрит сквозь белый, я глаз не могу отвести. Ветер качает старый тюль, ее улыбка то близко, то далеко. Старый тюль прячет ягодный рот. Но я уже не хочу глядеть – я хочу целовать, языком раздавить его, чтобы почувствовать жаркую мякоть. Вместо этого я безотчетно целую пальцы, перечитываю каждый мысок, каждую впадину. Касаюсь губами – пальцы молчат, прикусываю зубами – пальцы подрагивают, я улыбаюсь.
– Я перестала спать, – тихо говорит она, ее белая кожа розовеет волной.
– Я начал. Не хотелось вставать. Простыни пахли тобой.
– Да? – Несмелая улыбка отлетает со старым тюлем и возвращается дерзкой и страшной.
– Да, – я съедаю улыбку глазами. – Обхватил жадными ручонками подушку и чуял… Как голодный зверюга.
– Не надо есть мои пальцы! – смеясь, просит она.
– Я не обедал. – Меня точит голод, он прячется внизу живота.
– Как же тебе помочь? – Тюль отлетает и возвращает глаза. Они кипят обжигающим кофе, на коже моей волдыри.
