пес к чужому и так не подойдет. А вообще-то, в этом что-то есть... Надо будет сходить к Льву Петровичу, пусть он напишет по-русски, русскими буквами, все нужные немецкие команды, он должен знать, — подумал Пашка. Он наклонился, погладил теплую от солнца собачью голову, пес коротко взглянул ему в глаза, и Пашка вздрогнул: это были глаза убийцы — умные й беспощадные. Пашка тут же устыдился своего секундного страха, крикнул ему «шагай!», хотя пес и так, строго ровняя холку по его, Пашкиной, ноге, шел рядом то ли с ленцой, то ли с едва сдерживаемой мощью. Страх улетучился. Но взгляд собачий остался. И Пашка не то чтобы понял, а скорее, почувствовал, что дальнейшая совместная их жизнь будет проходить под жестоким лозунгом «Кто кого!». Он долго на ходу смотрел па пса, будто заново измеряя его, и не знал, что сказать бы ему, в чем выговорить, потому что пес вел себя достойно, и снова сказал только: «шагай- шагай!», и что заключалось в этих словах — угроза или снисходительность, он и сам не знал.
Лев Петрович Феферов жил в соседнем доме и был приятелем отца. Это был необычайно подвижный, даже взрывчатый пенсионер, всегда гладко выбритый и щеголеватый. Его толстые от природы губы постоянно были сжаты до бритвенного росчерка и по-актерски широко размыкались только тогда, когда требовалась его речь. Он никогда но говорил междометиями, как большинство людей, никогда не обходился ничего не значащими «да-нет», и даже обычное «здравствуйте» в его устах звучало как распространенное предложение, то есть за этим приветствием скрывалась масса такой информации, что заговаривать было страшновато. Любое слово воспринималось им как вопрос, на который не бывает положительного ответа, при этом тело его, легкое, нервное, делало пружинный полуоборот, рука стремительно выбрасывалась в направлении собеседника, от тонкой музыкальной кисти отщелкивался длинный выразительный палец и наподобие автомобильного дворника» делал несколько быстрых отрицающих движений.
— Нет-нет, голубчик. Меня не проведете. Думаете, купили собаку и об этом никто не знает? С моего наблюдательного пункта, — большой палец уходит за плечо в направлении жилища, — видно все, что происходит на этой славной площади, — круговое движение руки и снова стойка «смирно». — И вы пришли ко мне посоветоваться, что делать с собакой дальше. Кормить, водить только на поводке и побольше разговаривать с ней! Собаки не глупее людей и прекрасно все понимают. Никаких других советов я вам дать не могу, поскольку абсолютно несведущ в деле дрессировки, натаски и прочих кинологических хитростях. Вот мой Музгарка живет у меня десять лет. За эти годы я никаких других методов воспитания, кроме слов, не употреблял. И тем не менее эта дворняжка умеет делать массу таких вещей, каких не увидите в пашем провинциальном цирке. Музгарка! Впрочем, — быстрое движение пятерни перед грудью,— это не сейчас. Итак, чем могу быть полезен? — и небрежное, стряхивающее движение кисти в сторону подбежавшего Музгарки. — Гуляй!
— Да он только по-немецки, а я ни бум-бум, — сказал Пашка.
— Так. Значит, ваша собака приучена выполнять команды, отданные на немецком языке, а вы не владеете им.
В этом деле я мог бы помочь вам, но я не знаю ни одной команды, которым обучают овчарок.
— Да вот в книге они все, — сказал Пашка, протягивая ему толстый учебник служебного собаковода. — Да они все мне и не нужны. Мне так, основные.
— Экие вы, молодые люди, торопливые. Вам все надо по сокращенной программе. Поэтому вы в любом вопросе даже до дилетантов не дотягиваете. Ваше представление о любом предмете поверхностно и неверно именно потому, что пренебрегаете второстепенным, мелочами, а без них нет ни предмета, ни явления. Ну, да ладно... А почему собаку не привели? Ведь точный перевод не всегда верный перевод. Особенно в обиходной речи. Поэтому команды надо бы проверить на собаке.
А ну его, — сказал Пашка, — не слушается он еще.
— Вы не расстраивайтесь, Павел, — широко и золотозубо улыбнулся Лев Петрович, — Во всем нужна система, и только. Фляйс брихт эйс — усердие пробивает лед, или по русски: терпение и труд все перетрут. Вот видите, какой далекий перевод.
Он достал из кармана дорогую паркеровскую ручку с блеснувшим золотым пером, спросил бумаги и, узнав, что ее нет, вынул из того же кармана узкий красный блокнот с золотым тиснением, оглянулся на скамеечку у песочницы и, сдунув пыль, изящно уселся.
Что могло сдружить этого говоруна и щеголя с простым до примитивности отцом, Пашка никак не мог понять. Но они дружили и ходили друг к другу в гости играть в шахматы. Иногда, очень редко, Лев Петрович приходил в самое неподходящее для гостей время взбудораженный и говорливый больше обычного, фразы, как всегда полные и точные, бросал отрывисто, резко, почти кричал, и было в крике этом что-то болезненное, почти бредовое. Иные тирады он закатывал по-немецки, и это означало, что он запил. Отец уводил его к себе, уносил из холодильника бутылку, и Лев Петрович там долго и громко вспоминал войну. Войну он закончил переводчиком комендатуры в Веймаре, но до этого был и ванькой-взводным, и командиром артиллерийской разведки, и самое-самое, что он вынес с войны навсегда, было чувство собственной вины перед человечеством.
— Да, я убийца! — кричал он за дверью кабинета, — Ты думаешь, это легко — убивать? Может быть, ты думаешь, это нужно было — убивать? Во ду мир зо их дир? Зуб за зуб? — Да! Нужно было! И убивали. Да только и себя, душу свою, одновременно тоже убивали... Ты, Петр, меня знаешь давно. Хорош я, да? А ведь меня нет. Я не вернулся оттуда. «Только он не вернулся из боя-я...» — вдруг запевал он и тут же резко одергивал себя: — Хватит!.. А ты знаешь, Шатров, что человек, который убил или по вине которого убили, — уже не человек? Раскольников никогда не станет Алешей! Вэр плягт зайн пферд унд ринд, хольтс шлехт мит вейб унд кинд! Способный мучить животных, способен мучить и детей. А способный убить кого мучит? Себя! Нет страшней наказания, чем сознание собственной преступности.
Он мог комплексовать долго. Потом спохватывался, извинялся, обещал отдать деньги, что брал в долг, в точно назначенный срок, и уходил с достоинством, может быть, несколько преувеличенным.
К счастью, это случалось редко, не чаще двух раз в год после праздников. В остальное время он был до устрашения вежливым и умным. В областной газете он изредка печатал свои военные воспоминания, за что и получил в микрорайоне кличку Писатель. Его уважали и боялись.
Лев Петрович закончил писать, аккуратно выдрал из блокнота листы и протянул их Пашке.
— Пожалуйста! Хоть я и не уверен, что это именно то, что нужно. А вы, Павел, с отцом встречаетесь?
— Он к нам не ходит.
— А вы к нему ходите?
— Он нас бросил.
— Он вас не бросал, Павел. Они разошлись с матерью. Так бывает. Но вас он не бросал. Обязательно навещайте. Это нужно и вам и ему. Вы знаете, где он живет сейчас? Не знаете. Давайте, съездим вместе. Он будет рад.
— Я не собираюсь его радовать. И мама не пустит. Не нужен он нам. Без него лучше.
— Кому — лучше?
— Всем лучше. Я не хочу об этом. Спасибо за перевод. Я пойду.
— Идите, Павел.
Он хотел еще что-то сказать, но Пашка чуть ли не бегом рванулся к своему подъезду.
Лезет старая зануда куда не просят. Всем чего-то надо! Все лезут со своими дурацкими советами. Все всё знают! И чем старше, тем глупее. Не нужна им правда. Никому из взрослых правда не нужна. Им нужна видимость. Чтоб всё шито-крыто. Всех учат. А сами, а сами... Сволочи! — Пашке аж дышать стало трудно от злости. Он сел на скамейку у подъезда, посидел, успокоился, достал бумажки и стал читать немецкие команды, аккуратно, русскими буквами и немецкими, написанные Львом Петровичем. По-немецки, в отличие от английского, читалось так, как и писалось. И Пашка пожалел, что в школе приходится изучать инглиш. Запоминалось легко. Он позубрил, позубрил и стал подниматься домой, к Кармышу.
У матери были гости. Крашенная перекисью Людмила, теперешняя подружка материна. «Подружка! Лет на пят-
надцать моложе. Нашла себе подружку!» — и два мужика — заводской шофер, маленький и черный, как цыган, и высокий белобрысый грузчик из «Радиотоваров» — обоих Пашка уже знал. Людмила уже раскраснелась от выпитого и внаглую лезла к шоферу. Мать хохотала звонко, как всегда, но неискренне.
— Чего? — спросил Пашка с порога. — Весело?
