Похоже, это сказала Нацуэ – никогда не собирался писать полотно, которое будет само выбирать себе владельца.
– Хотелось сесть перед портретом, да так и умереть. Я сделал над собой усилие, сумел-таки.
Я закурил. В жилах струилось пиво.
– Эта картина высасывает из людей жизнь. Теперь я понимаю, что имел в виду управляющий: она действительно выбирает владельца.
– Похоже, ты смотрел на нее поверхностно.
– Вот как…
– Наверно, вернее было бы сказать, что это я не смог донести сути.
– Нет, просто не в моей власти такое увидеть. Да, так вернее. На нее нельзя по-настоящему смотреть – с ума можно сойти.
– Когда начнешь писать свои картины, тогда и рассуждай.
– А я уже… – Осита расстегнул сумку, стоявшую в углу комнаты, и вынул несколько альбомов.
В них были акварели. Полных два альбома, ни одной чистой страницы.
Техники у него не было никакой. Для рисунков Оситы наличие или отсутствие умения вообще не играло никакой роли. Он не рисовал напоказ. Ему хотелось плакать, и не плакалось, хотелось закричать – не кричалось, тогда он стал рисовать.
– А зачем ты это нарисовал?
– Зря, да?
– Мне интересно, чем было вызвано такое желание.
– Просто захотелось. Никаких других причин.
– Это хорошо.
Я просматривал акварели одну за другой. Это были мольбы о помощи и крики боли. Не слишком разборчивые крики – я не улавливал голоса.
– Ну вот, я посмотрел. Что тебе сказать?
– По правде говоря, мне все равно, хороши они или плохи. Когда я увидел твои полотна, то понял: ты рисуешь то, что лежит у меня на сердце. Я подумал, что тоже могу нарисовать свое сердце, почему бы и нет.
– Ты не нарисовал его.
– Верно. Я не утверждаю, что у меня получилось.
– Значит, все это – мусор.
– Бросим в огонь?
– Сначала послушай: я не стану рассказывать, плохи твои картины или хороши. Они находятся совсем в ином измерении, это чувствуется.
Я хотел выпить еще банку пива, но воздержался.
– И не считай, что ты один. Не думай о своем одиночестве, выкинь из головы печаль. У тебя как раз потому и не получается, что ты пытаешься излить на полотно свою грусть.
– Верно. Водится такой грешок.
– Знаешь, есть нечто большее, чем грусть-тоска, только ты не пытаешься это увидеть.
– Действительно есть?
– Пока ты это не нарисуешь, я не смогу этого разглядеть.
– Думаешь, стоит попробовать, сэнсэй?
– А кто должен заглянуть внутрь собственного сердца? Я этого за тебя не сделаю.
– Но ведь ты уже нарисовал мое сердце. С первого взгляда было все понятно.
– Допустим. И все равно я тебе этого не объясню. Это откроется только тому, кто держит в руках кисть. Вот когда начнешь рисовать, сам и прочувствуешь.
– Что же мне для этого сделать.
– Берись за кисть и работай. Трудись. Я сунул в рот сигарету.
Пива больше не хотелось – теперь я вожделел по краскам и кисти.
– Я – это я, а не ты. Даже если ты порождение моего сердца, все равно ты не будешь писать, как я. Ты – другой.
– Кажется, я понимаю. Каким-то образом понимаю.
– Не мучься, сынок.
– Да я не мучаюсь, просто больно.
– Забудь о боли.
