Химеры Хемингуэя

– Анастасия Лоуренс? – спросил я у молодого санитара. Он указал мне на общую комнату в конце коридора, где две пациентки на диване смотрели по телевизору рекламу дорогого авто. Одна была старая, другая полная. Ни одна не была Стэси.

Она оказалась за ними, снаружи, во дворе, на камне под деревцом. Словно метафора ее поглощенной прессой жизни, двор был абсолютно искусственной средой, со всех сторон огороженной прозрачным стеклом. Я осмотрелся, чтобы понять, как она попала в это уединение. Санитар указал мне на раздвижную дверь.

Заметила ли она меня? Глаза ее были открыты, но выражали не больше, чем взгляд ее сокамерниц, смотревших телевизор: и казался ей таким же знакомым, как им – автомобили из рекламы, и при этом был так же далек от ее здешней жизни, как для них – возможность сесть за руль и уехать. Я все же подошел. Заметил, что на ней мое пальто. Хоть что-то общее между нами.

Она курила. Я поздоровался. Дым витал у ее губ. Я сел у ног. Она выдохнула.

– Ты не разговариваешь, – сказал я. – Понимаю. Я тоже не буду.

Она курила с таким жаром, словно поглощение никотина было единственным доступным для нее и отброшенным всеми способом общения. Слова предали ее, а теперь предал и весь мир. Я это понял – то же самое можно было сказать и обо мне, если бы кто-то потрудился заметить. Но у меня не осталось читателей, а с ней хотели поговорить все и каждый, и Саймон запретил ей курить прилюдно.

Итак, мы снова вдвоем. В кармане у меня был кусок бечевки. Я связал концы. Переплел между пальцами, соорудив «кошачью колыбель», поднял на уровень взгляда и протянул ей. Анастасия окуталась дымом. Я ждал, стоя на коленях. Она взяла бечевку и собрала свисающие волосы в хвост.

Это было не то, чего я ждал. Я заглянул ей в глаза и увидел в очках отражение Мишель и врача. Она прикурила новую сигарету и отвернулась.

Я встал им навстречу.

– Доктор мне все объяснил, – сказала Мишель. – Тебе стоило его послушать, милый.

– Мишель – отличная ученица, – согласился он. – Пациентка сказала что-нибудь?

– Она курила, – ответил я.

– Ей это не вредно? – спросила Мишель.

– Вряд ли это имеет значение, – сказал врач. – Я оставлю вас вдвоем… втроем. – Он подмигнул. – Если она вдруг начнет цитировать Геттисбергское послание[49] или еще что-нибудь – вы знаете, где меня найти. – И он закрыл за собой дверь.

– Как мне привлечь ее внимание? – спросила меня Мишель.

– Ты его и так привлекаешь.

Она расправила свои подплечники.

– Привет, Стэси! – слишком громким для этих стен голосом начала она. – Как Твои Дела! – Она подошла вплотную. – Поздравляю С Твоей Американской Книжной Премией! Ты, Наверное, Очень Счастлива! Мы Все Так Гордимся! – Она наклонилась, заглянула Стэси в глаза. – Скажи Мне: Ты Рада, Что Победила! Поделиться Этим С Друзьями Просто Здорово! – Она поднялась и с улыбкой подошла ко мне. – Разве она не прелесть? Думаю, она меня понимает.

– Между прочим, она не оглохла.

– Не глупи. Я повысила голос только потому, что доктор сказал, пациента в ее состоянии легко сбить с толку.

Она провела нас обратно в здание, прочь от Анастасии.

– О чем ты говорил с ней, милый?

– Я не говорил.

– То есть хочешь сказать, у вас не случилось осмысленной дискуссии, как у нас прошлой ночью? – Она села на угол оранжевого стола у настольного приемника, рядом с кем-то брошенными «Змеями и Лестницами».[50] Я сел напротив и бросил кубик. – Джонатон, я с тобой разговариваю.

– Хы права, – ответил я, имея в виду Анастасию. – Вопрос усовершенствования полового сношения посредством улучшенной смазки никогда между нами не возникал.

– Ты восхитителен, сам знаешь, – сказала Мишель. – Когда Стэси впервые тебя встретила, она сказала мне, что поверить не может, что мы вместе. Забавно, правда?

Я посмотрел на Анастасию на камне. Мишель тоже обернулась. Помахала Анастасии, как зверюшке в зоопарке. Потом взяла меня за руку.

– Идем, милый, – улыбнулась она, – проверим у меня дома, нельзя ли еще чуть-чуть усовершенствовать наше половое сношение, пока газета не призовет меня обратно на па боту.

II

Саймон пригласил меня к себе домой.

– Не бери Мишель, – сказал он. – Это важно.

Я отправился к нему поздно вечером, когда она вернулась в газету, в который раз взбешенная тем, что я согласился с ее словами: по сравнению со Стэси она большая (то, что это было самой незначительной из ее проблем, видимо, не имело значения, равно как и мое заверение, что Анастасия удивительно тощая). Впрочем, Саймону я об этом не рассказал. Предоставил говорить ему. Как выяснилось, почти всегда лучше давать говорить другим.

Он предложил мне кофе, а не выпить, чтобы я, как он со значением произнес, оставался в сознании, и, сунув мне что-то почитать, отправился на кухню колдовать над туркой. Дал он мне, как оказалось, общую тетрадь, вроде школьной; на обложке Анастасия несмываемыми чернилами написала: «СТЭСИ ЛОУРЕНС».

Я часто видел эту тетрадь раньше, закрытой, на полу рядом со Стэси, пока та читала ветхие тома французского уголовного судопроизводства или последние монографии по уходу за рукописями в специальных хранилищах, – но Стэси никогда не показывала мне, что внутри. Я уважал ее тайны: суть ее секретов до сих пор казалась мне второстепенной по сравнению с удовольствием слушать ее признания и подразумеваемой интимностью доверия, с которой она невинно намекала на изводящее ее преступление, коего я решительно не замечал.

Но это было до коллапса Анастасии. Если ей суждено спастись думал я, ее нужно вернуть в прошлое, и, чтобы стать ее спасителем, я должен обеспечить ей утраченное. В любом случае Саймон явно прочитал эту тетрадь – и если он уже предал ее я как минимум могу предать его в ответ.

Пока я бегло просматривал записи Анастасии, Саймон вернулся в гостиную с полным кофейным сервизом.

– Фамильное, – заявил он мне, хотя, очевидно, к его деревенской семье все это отношения не имело. – Сливки? – Я согласился. – Сахар? – Я отказался. – А теперь скажи мне, что думаешь.

– Не знаю, – сказал я, – я видел только первую страницу.

– И?…

– Очень интересно. Я не знал, что в Лионе…

– Моя семья из Лиона. Я никогда не говорил об этом Анастасии.

– Я думал…

– Я говорил лишь, что мои предки французы.

– Но…

– Пока моя бабка не умерла полтора года назад, они жили практически так, как описывает моя жена, и, Джонатон, ты никогда никому не повторишь ни слова.

– Я…

– Пролистни пару страниц, до записей, помеченных «юриспруденция». Мой дед разбирался в юриспруденции.

– Он был обвинителем?

– Обвиняемым.

– За что?

– Смотря по какой из статей. Впрочем, почти по всем, какие только бывают. Почти в каждом