Ты должен снова навестить ее в клинике. У меня совсем нет времени, но ты-то все равно ни чем не занят, тебе это проще простого. – Он вытер рот салфеткой. – Кстати говоря, когда я смогу продать твое «Посмертное предложение»?
– Откуда, по-твоему, Стэси узнала о твоих финансовых делах в «Пигмалионе»?
– Нашла мой дневник. Видимо, прочитала.
– То есть хочешь сказать, ты знаешь, что она?…
– Она оставила его валяться в квартире, как и все, что берет в руки. С заблудшим письмом от поклонника вместо закладки.
– Ты с ней разговаривал?
– Она просто не соображает, что делает.
– Но теперь, когда она в клинике, она, возможно, не идеальный…
– Еще кофе?
– Пожалуй, еще чашку.
– Честно говоря, сейчас я нужен клиентам. И я вынужден верить, что несколько недель в изоляции, где ее никто ни за что не найдет, только улучшат ее литературную репутацию. «Как пали сильные» снова в списке бестселлеров.
– Выходит, ты неплохо устроился в ее отсутствие.
– Плюсы холостяцкой жизни ты и сам знаешь.
– Еще бы, столько всего нужно успеть.
– Это меня освобождает.
– А женщин всегда так манят женатые мужчины.
– Я люблю свою жену, Джонатон.
– И доверяешь ей, даже несмотря на…
– Она любит меня. Предательство между нами исключено. Тебе не понять. Ты не знаешь ее внутренней жизни. – Его харизма пошатнулась. – Я скучаю по ней, Джонатон. – Его имидж засбоил. – Прошу тебя, попробуй ее вернуть. Психиатры беспомощны. Узнай, в чем дело. Я все улажу. Пускай берет мою жизнь и пишет свою книгу. Скажи мне, что делать, Джонатон, я на тебя надеюсь.
III
Чем дольше я знал Анастасию, тем меньше я ее знал, или, точнее, тем больше сознавал, как мало знаю. Наше совместное молчание допускало то, что любители пошутить обычно заглушают гомоном. Я хочу сказать, что бы люди ни сказали, им не удастся выразить ничего существенного. Общение наше, если и бытует, то в манере говорить, в выразительных оговорках, в том, чего мы не поминаем. В балансировании между помрачением рассудка и изучением человека может крыться честность, нечаянная правда. Безмолвие с Анастасией затуманивало экран пустословия – со всеми его грамматическими и лексическими препонами, – и различался силуэт того, что за ним. (Раньше я был как художник, видящий мир только через периодическую таблицу желтого кадмия и фиолетового марганца: если жизнь моя происходила исключительно в словах, о чем же мне писать, если не о языке?) Но чем больше я видел, каждый день наблюдая за Анастасией, что молча сидела на своем камне, тем больше хотел понять, на что смотрю. Хотел придать ее тишине словесную форму, разделить не только хранение тайны, но и ее содержание. Я знаю, что сам себе противоречу: я хотел ее тишины
Значит, «колыбель для кошки». Я ждал у ее ног, пока она не дотянулась, не сняла веревочную колыбель с моих пальцев, чтобы сделать солдатскую койку. Она улыбнулась, когда я изобразил свечи, а потом превратила их в ясли, из которых я соорудил бриллианты. Я ее зацепил. Согласно эскимосскому мифу, в веревочные сети можно поймать даже солнце, исчезающее на зиму. Непрерывно вплетая сегодня в завтра, я надеялся лишь удержать Анастасию.
В нашу игру она втянула целый мир: карибу, кенгуру и койота, вигвам апачей, бриллианты Каролинских островов, сибирские избы, мышь чиппева[51] и свору псов Лохиэля.[52] И пока она озадачивала профессиональных медиков, до меня дошло, что она делала. Она тянулась к общению. Для того и требовались веревочные фигуры – оживить ритуальные сюжеты древних культур. Вот только словарь, приспособленный к мифологии, раз за разом изменял Анастасии: что ей псы Лохиэля, когда у нее самой имелся целый бестиарий проблем? Потому я не мог объяснить врачам, что она хочет сказать, и врачи, не выказывая никакого желания научиться «колыбели для кошки», махали рукой на свое любопытство и оставляли нас в покое.
Шли дни.
Я видел Анастасию.
Каждый день я видел Анастасию.
Я видел Анастасию каждый день, и каждый день мы играли в «колыбель для кошки».
Так прошла минимум неделя. Каждое утро, когда Мишель уходила на работу, я добирался поездом до Пало-Альто. В дороге я читал дневники Анастасии и книги из ее кабинета, которые дал мне Саймон. Перспективная ученица – она постигала даже то, что упустил автор. Я понял это, читая собственные романы через призму ее восприятия, через заметки на полях каждой страницы. Она подтвердила мое подозрение, что «Покойся с миром, Энди Уорхолл» в литературном отношении превзошел «Модель», несмотря на то, что доказал обратное – в рыночном. К тому времени я настолько привык доверять объемам продаж и приписывать им авторитет суда истории, что и не помнил уже, зачем тратил годы жизни на писательство. Я заставил себя забыть, как выстраивал книгу, словно музыкальную фугу. Теперь я представлял, как это действует и чем заканчивается, не больше, чем случайный читатель. Книга уже не принадлежала мне. Я ее отпустил. Анастасия вернула мне роман, чтобы я смог оценить его не как писатель, а как читатель. Я завидовал этому ее таланту, который, казалось мне, соответствовал ей намного больше, чем шумный успех. Она завладела моей книгой с таким пониманием, какого я не мог и вообразить. Ради нее я написал бы что угодно.
Но оставались ее изоляция и молчание. Здесь она не подавала надежд, а ее книги и дневники не давали подсказок. Видимо, секретик, который она таила в себе, столь угрожающе разросся в худеньком теле, что она не осмеливалась заговорить из страха проболтаться. Я понял: если я хочу, чтобы между нами снова было нечто больше, чем безвредные игры в бечевку с их примитивным словарем и зачаточным физическим контактом, мне нужно узнать ее тайну, разделить с ней эту ношу и освободить ее от тяжести.
Как бы то ни было, я знал, что все это не важно. Я сам берег свои тайны, а когда от них отказывался, раскрывалась пустота. Но в этом и загвоздка: как мне распознать загадку Анастасии в абсолютно очевидном? Раскрытие тайны – вопрос эпистемологии, интерес кроется не в факте, который хранится в тайне, а в том, что он в этой тайне хранится. Разгадать невысказанную тревогу Анастасии, решил я, – значит выяснить о чем из того, что она не знала, что я знаю, она меньше всего хотела, чтобы я узнал.
Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она
Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.
IV
Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я –
– Он умер, – заявила она. – Я уже года три не видела его новых книг.
– Я ничего не писал. Мне нечего было писать.
– Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.
