какое. Все до фунта на казну идет. — Скочиковский понизил голос до шепота: — Сеймом приказано пушки и ядра лить, мушкеты делать… Схизматик в образе Хмеля грозит Речи Посполитой… Пять пудов еще могу дать. Да и то, чтоб… — Скочиковский приложил дрожащий палец к сухим губам.
— Об этом думать и говорить нечего, шановный пане, — успокоил Шаненя. — У меня язык за семью замками. — Скажи, что казна платит за пуд?
— Сколько там платит! — пан Скочиковский показал кукиш. Наморщив лоб, отвел глаза в сторону. — У казны не особенно возьмешь. А пока его выплавишь…
Шаненя знал, что пан берет у казны по два талера за пуд, но говорить о своих прибылях негоциант не хотел. Кроме того, в Несвиж и Варшаву Скочиковский отправляет железо на своих лошадях, за свой кошт.
— Три пуда, это два дермеза, — высчитал Шаненя. — Я по два талера и пять грошей уплачу. На первых порах тридцать пудов дай. А через месячишко еще тридцать.
— Столько железа десять цехмейстеров не выработают. А у тебя же один коваль. — Пан презрительно сплюнул. — Ты мне голову не морочь!
— А на сбрую, а на седелки, а на уздечки, — начал загибать пальцы Шаненя. — Инструмент делать надо. На одни молоты и клещи не меньше трех пудов пойдет.
Долго молчали. Скочиковский супил лоб, изрезанный мелкими морщинами.
— Ладно, когда брать будешь?
— Хоть сегодня.
— Но, гляди, чтоб… — и снова приложил палец к губам.
— Вот крест… — Шаненя подумал, что пан Скочиковский запугивает его, хоть у самого душа дрожит. Шаненя запустил руку в мешок, достал связку соболей, поднял их, повертел. Соболя были один в один, шелковистые, бурого цвета с белыми пятнышками на груди. У Скочиковского будто отняло речь. Таким соболям знал цену. И, словно между прочим, заметил:
— Ладный мех… А все плачешь, что деньгу не имеешь.
— Деньги нет. А соболей дочке на свадьбу берег. Да не выходит… Это тебе первый расчет, паве. — Шаненя свернул пустой мешок и вышел на крыльцо.
Скочиковский ковылял следом.
— Завтра до полудня чтоб в рудне был. С приказчиком разговоров не веди и глаза ему не мозоль. Сам приеду…
Шаненя кивнул. Косясь на псов, что лежали под акацией, высунув розовые языки, пошел к калитке.
Под вечер детишки с шумом прибежали в хату Гришки Мешковича.
— Тише! — сурово крикнул Мешкович. — Раскудахтались.
Самый старший, Васек, шмыгал носом и говорил, запыхавшись от быстрого, бега:
— Возле канавы дядька лежит пьяный… И весь в крови…
— Кто это может быть? — удивился Мешкович.
— Не наш…
— Сходи посмотри, — тихо сказала баба и заворочалась со стоном на полатях.
— А ты лежи, — в ответ проворчал Мешкович. — Бражничают, а потом бьют рыло на камне. — Гришка воткнул иголку в холст, положил недошитую шапку на стол и, не снимая фартука, тяжело поднялся. Детвора пустилась за ним следом.
На пыльной траве возле канавы с зеленой заплесневелой водой неподвижно лежал мужик. Мешкович подошел ближе, всматриваясь в измазанное кровью лицо, присел.
— Карпуха!
Тот раскрыл глаза, оскалил зубы. На губах его засохла красноватая слюна. Он застонал часто вздрагивая. И вдруг слабо, прерывисто, засмеялся.
— Ты чего, Карпуха?..
Страшное предчувствие овладело Мешковичем. Он покосился в сторону шляхетного города, наморщил лоб.
— Беги, Васек, зови Ивана Шаненю!
Мальчишка стрелой пустился по улице. Тотчас возле канавы стали собираться мужики. Расступились, когда широко ступая, подошел насупленный Шаненя. За ним — Алексашка и Ермола Велесницкий. Прибежал Парамон.
— Он про Небабу… Братом называл, — рассказывал Парамон.
— Отбили мужику память.
— Куда его теперь?
— Понесем в мою хату, — решил Шаненя.
Мужики подняли Карпуху. Положили его в сенях.
Устя, намочив тряпицу, боязливо вытирала лицо Карпухи. Алексашка наблюдал со стороны, как украдкой смахнула девка слезу и приложила конец платка к покрасневшим глазам. «Сердобольная все же», — решил Алексашка.
Вечером он рассказывал про то, что происходило в корчме.
— Как вошел капрал — подумал, что по мою душу. Ох и лютовал Жабицкий в Полоцке!
— Разве в одном Полоцке? По всей Белой Руси лютуют, — проронил сквозь зубы Шаненя.
— Как же очутился капрал в Пинске?
— Рейтар привел. Если лютый сам, у войта надежным псом будет.
— Значит, случай. Теперь с ним часто видеться буду, Да, слава богу, не знает меня.
— Это худо, — с сожалением заметил Шаненя. — Знать должен…
Глава шестая
Целый вечер Алексашка просидел на берегу Пины. Свежо возле реки, тихо. В такое лунное время любит играть на воде рыба. Иная выскочит из воды, сверкнет чешуей, и снова уходит в воду. Рыбы в Пине и Струмени много, да ловить ее боязно: смотрят за рекой экономы пана Луки Ельского. Поймают — не миновать плетей и клейма.
Второй день Алексашке нет работы — уехал Иван Шаненя за железом. Алексашка уже знает, что дермезы и дробницы на железном ходу Шаненя делать не будет. Неделю назад отковали две оси для передков, несколько швореней и поставили на виду, у дверей кузни: если придет кто, пусть смотрит.
Мысли Алексашки прервала Устя:
— Алексаашка-а!..
Приподнялся нехотя, подошел к хате.
— Соскучилась?
— Чуть не плачу! — фыркнула Устя. — Папаня приехал. Сказывал, чтоб в кузню шел.
Шаненя возле кузни распрягал вспотевшего коня.
— Едва дотянул воз, — жаловался Иван. — А дробницы словно пустые. Двадцать пять пудов железа запросто спрятались.
— Далеко брал?
— Далече… Давай снимем с воза, да побыстрее.
Железо перенесли в кузню и завалили мешками с углем. Потом присели на завалине.
Шаненя долго сидел молча. Алексашка понимал: неспокойно у него на сердце. В мужицких хатах все чаще говорят о казаках, которые должны прийти на выручку от панского гнета, и будет на Белой Руси вольница, как на Дону. Но в разговоры эти мужики не верят. Иван Шаненя решил сходить к православному владыке епископу Егорию. Владыка увел Шаненю в свою опочивальню и до полудня просидел с ним взаперти. С гневом рассказывал Иван о том, что чинят иезуиты. Епископ Егорий слушал, потупив седую голову.
