Ночью монаха вытащили из подземелья. Сержант развязал ему руки и вывел на шлях.
— Куда ведешь? — спросил монах, предчувствуя недоброе.
— Тебе же в Гомель надобно…
Отошли от города верст шесть. Кончился сухой лес и начались болота. Сержант пропустил вперед монаха, сам пошел следом. Шли не долго. Монах не видел, как сверкнул кинжал, не почувствовал ни удара, ни боли. Свалился замертво. Сержант оттащил монаха в болото и бросил там.
Глава двенадцатая
Молва о том, что Иван Шаненя мастерит дермезы на железном ходу, быстро разлетелась по городу. После полудня у кузни зло залаял пес. Шаненя посмотрел в щель двери и шепнул Алексашке:
— Прячь алебарду!.. Капрал…
Алексашка торопливо выхватил из горна уже раскрасневшуюся алебарду, окунул в корыто и ткнул в угли. Тревожно застучало сердце и сам себя успокоил: капрал его ведать не ведает и не видел ни разу в Полоцке. Шаненя раскрыл двери, цыкнул на пса и поклонился. Стражники остановились поодаль. Капрал заглянул в кузню: полумрак, пахнет окалиной и чадом. Дальше порога не пошел.
— Что мастеришь? — и покрутил рыжий ус.
— Все, что прикажешь, пане, — развел руками Шаненя. — Дермезы, брички, на колеса обода натягиваю, атосы кую.
— У ясновельможного пана Гинцеля в дермезе шворень согнулся. Выровнять надо.
— Это наладим. — И подумал: согнется, если мужики дермез набок завалили.
— Спешно надо, — повысил голос капрал и вдруг спросил: — А где железо берешь?
Вспыхнула и зашевелилась у Шанени мысль: случайно спросил Жабицкий или хитростью берет. Тревожно стало на душе. Может, никакого швореня не надо, а стало ему известно о том, что купил железо у пана Скочиковского?..
— Плохо с железом, пане. Нет его теперь. Дорогое.
— Дорогое, а куешь… — капрал кивнул на оси, что лежали в песке возле двери.
— Раньше из Гомеля купцы возили. Вот и ковал.
— А теперь пан Скочиковский продает? — загадочно усмехнулся в усы капрал.
— Хотел купить, да не дает пан, — с сожалением вздохнул Шаненя.
— Добро! — буркнул капрал и приказал стражнику: — Беги, пусть волокут дермез…
Отлегло сердце у Шанени.
Капрал не задержался. Еще раз оглядел кузню, стрельнул глазом по горну, разбросанным кускам железа и вышел, не говоря ни слова. И все же допытывался не случайно у седельника. Намедни стало ему ведомо, что три дня гостевал у Скочиковского некий купец из-под Орши. А потом тайный дозорца выследил, как из железоделательных печей наложили шесть возов железа и фурманки потащили его шляхом к Бобруйску. Вечером долго думал об этом Жабицкий, вертелся на сеннике, строил догадки. Сожалел, что упустил такой случай и не перенял оного купца. Конечно, если схватить фурманки да завернуть их во двор войта Луки Ельского — не снести головы пану Скочиковскому. Только какая будет от этого выгода ему, капралу? Никакой. А выгода может быть. Теперь он, капрал Жабицкий, в почете и славе. Дважды слушал пан войт Лука Ельский рассказ капрала о том, как под Горвалем был разбит отряд казаков и предводитель черни Гаркуша сложил голову. Войт Лука Ельский за храбрость и за верность Речи поднес капралу саблю. Рукоять и ножны отделаны серебром и чеканкой.
Утром капрал Жабицкий долго думал и, наконец, решился на шаг, который представлялся ему безошибочным. Прицепив саблю, вскочил на коня и поскакал улочкой к дому купца пана Скочиковского. Слуги раскрыли ворота. Пан Скочиковский был удивлен появлением капрала, сообразил, что приехал он, видимо, не случайно, и сразу же запросил в гостиную.
— Эй, девка! — крикнул служанке. — Стол!
Жабицкий не успел оглянуться, как было подано тушеное мясо, пирог с ливером и бутылка мансанильи. Оглядывая статную фигуру капрала, Скочиковский льстиво заметил:
— У пана капрала бравый выгленд.
Жабицкий безразлично махнул рукой и покосился на мансанилью, поданную на стол.
— Надоело качаться в седле. Как только поставим на место быдло, покину войско. Я с юных лет тяготел к духовному сану.
— О, пане капрал, это благородное решение! Мир знает не мало святых, которые прославили себя вначале как храбрые воины. Ведь и достопочтенный Игнатий Лайола[9] носил шпагу.
Лесть Скочиковского понравилась капралу. Жабицкий хорошо знал жизнь Игнатия Лайолы. Любой пан был бы счастлив быть похожим на великого иезуита. Да, в тридцать лет он храбро защищал крепость Памплоны от французов и был ранен в обе ноги. После выздоровления отдал себя целиком святой цели — созданию ордена. Жабицкий помнил наставление Лайолы и сейчас повторил его слово в слово:
— Тот, кто хочет посвятить себя богу, должен отдать ему кроме своей воли свой разум… — и вдруг добавил: — Пан Скочиковский не воин, а так же славен делами.
— Какие дела?! — Скочиковский развязал сафьяновый мешочек с табаком. — Купецкие дела стали бедные и ничего не стоят. Я тяну кое-как — железо надобно короне. А казна платит гроши. Попробуй выделать его, железо!
Что правда, то правда. Выделать железо не легко. Видел Жабицкий, как мужики из рыжей болотной воды вытаскивали тяжелые, пористые, как пемза, и крохотные куски руды. Ее промывали, сушили и прокладывали углями в железоделательных печах. Пылали жаром угли, и крупицы руды плавились в крицу.
— Пан купец не стоит у печи и не колотит молотом. А за железо платят не мало.
— В чужих руках и грош толще талера… — Скочиковский второй раз налил в кубок мансанилью.
Капрал убрал руки со стола. У пана Скочиковского похолодело внутри: не зря отодвинулся!
— Дозорцы переняли фурманки с твоим железом. — Капрал в упор смотрел на пана Скочиковского и наблюдал, как задергалась у купца щека, задрожали пальцы. Скочиковский шмыгнул носом и зашарил ладонью по скамейке — понадобился мешочек с табаком. Капрал продолжал — Железо фурманы прикрыли тряпьем, пустыми кадушками из смолокурни. Я, пан Скочиковский, повинен был завернуть коней на двор пана войта… Да пожалел твою седую голову.
Такого поворота купец не ожидал. Отпираться было бессмысленно, хотя и славна поговорка: не пойман — не вор.
— Пан войт знает о моем железе… Там его вот было… — купец поднял мизинец и чихнул.
— Не знает пан пулкувник! — твердо оборвал капрал.
И поднялось в душе Скочиковского смятение: неужто этот рыжеусый мерзкий капрал пронюхал что?
— Седельнику Шанене не продавал?.
— Нет, не продавал!..
— А он признался… — схитрил капрал.
— Брешет хлоп! Я негодное отдал. Оно ни на арматы, ни на мечи не годно.
Жабицкий негромко засмеялся. Он положил тяжелую руку на стол и забарабанил пальцами по сухим доскам. В комнате стало тихо. И тишину эту нарушало тяжелое, глубокое дыхание пана Скочиковского. Капрал неподвижно смотрел в окно, сидел гордый, чувствуя сейчас свою власть над купцом.
— Я еще не говорил пану войту, — Жабицкий, чеканя слова, сжал ладонь в кулак. — Но сам понимаешь, пан Скочиковский… Долг повелевает.
Скочиковский тяжело поднялся. Грохотала в висках кровь. Думал: правильно ли понял капрала? Да как не понять! Вышел из комнаты и вскоре вернулся. Положил на стол двадцать соболей.
— Что ему говорить, пану войту?.. Бери да знай, что сердце купеческое щедрое…
Жабицкий раздумывал, брать или не брать? Уж слишком дешево хочет откупиться пан Скочиковский.
