Ответив іестьі, я направился к двери. Манков напомнил мне:
— Так ты зайди потом ко мне.
Уже входя в дверь, я крикнул через плечо:
— Хорошо!
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я столкнулся с Козловым. После того памятного дня, когда мы поцапались с сержантом над телом застреленного мной Бугаева, мы не встречались, и теперь я не знал, как себя вести. Делать вид, что я по-прежнему зол на сержанта? Так я сам был не прав тогда, и оскорблять его я не должен был в любом случае. Прикинуться, что той стычки вообще не было? Значит, расписаться в собственном бессилии и признать его правоту, что для меня тоже неприемлемо. К счастью, Козлов, видимо, верно истолковал мою нерешительность и первым сделал шаг к примирению. Перекинув палочку в левую руку, он протянул мне широкую ладонь и, ослепительно улыбаясь, как ни в чем не бывало, пробасил:
— Поздравляю, товарищ капитан.
Похоже, что говорил он искренне и никаких черных мыслей не держал в голове. Пожимая протянутую руку, я улыбнулся с облегчением, благодарный этому парню за деликатность, и ответил:
— Спасибо, Андрей… Как нога?
— Лучше. Врачи говорят, скоро танцевать буду.
— А Дронов как?
При упоминании о Дронове Козлов помрачнел.
— Плох Володька, очень плох. Я, собственно, за этим и пришел сегодня. Был я у него вчера, он просил, чтобы вы его навестили. Жаль, говорит, если вдруг помру и Безуглова не увижу, от него самого не услышу, как… Словом, обманул я его, сказал, что взяли вы Бугаева.
Переходя на ітыі, он хрипло выдавил:
— Понимаешь, капитан? Ему важно это знать.
Вспыхнув, я сжал челюсти и почувствовал, что остро ненавижу себя. Взяли Бугаева… мать вашу! Как я теперь этому парню в глаза посмотрю?
— Пусть он не знает, капитан. Не говори ему правды. Пусть думает, что не зря он…
Не договорив, Козлов махнул рукой и, не прощаясь, захромал по лестнице вниз. На нижней площадке он остановился, и, обернувшись ко мне, глухо повторил свою просьбу:
— Ты сходи к нему, капитан. Обязательно сходи.
Яркий день сразу потускнел для меня. Если пять минут назад я еще испытывал мальчишеское ликование по поводу награды, то теперь я не чувствовал ничего, кроме смертельной усталости с привкусом горечи.
Ссутулясь, я добрел до кабинета Доронина и, коротко стукнув, открыл дверь.
— Разрешите, товарищ генерал?
Поднимая голову от бумаг, лежащих на столе, Доронин кивнул.
— Входи… Садись.
Я сел. Доронин снял очки, отложил их в сторону, и, сцепив пальцы, положил руки перед собой на стол.
— Такое дело, капитан… Лирика кончилась, начинается грубая проза жизни. Жалоба на тебя поступила. От некоего, — он снова нацепил очки, взял лист бумаги, лежащий перед ним, исписанный мелким убористым почерком, и прочел, — некоего Сорокина Петра Алексеевича. Пишет, что ты грубо вел себя по отношению, цитирую, і… по отношению к гражданскому населению, грозил и вел себя недостойно высокого звания работника милицииі. Каков слог, а? Что скажешь на это?
Я мрачно пробурчал, думая о своем:
— Скажу, что не знаю никакого Сорокина и в глаза его никогда не видел.
Доронин сердито хлопнул рукой по столу, сорвал очки, и, отбросив заявление в сторону, прикрикнул:
— Ну, ты это брось! Не знает он Сорокина… Достаточно того, что Сорокин тебя теперь хорошо знает, и не с лучшей стороны. А чтобы память твою девичью освежить, напомню, что Сорокин — это один из заложников, которых ты то ли освобождал, то ли сам терроризировал.
Я вспомнил того борова на почтамте и, подумав, что все же гнида он отъявленная, снова мрачно сверкнул на шефа глазами.
— А не пишет он, что если бы не я, то он не то чтобы телеги катать, но даже дышать бы сейчас не мог? Из-за этого ублюдка могли пострадать другие заложники. Думаете, у меня было время на уговоры? Да не особенно я ему и грозил. Так, припугнул немного, чтобы молчал, пока все не кончится.
— Как это понимать — не особенно?! Что значит іприпугнулі? Ты что, вышибала ресторанный? Соображаешь, что говоришь? Вот черным по белому написано: і… оскорблял, нецензурно выражался. Грозил оружием, чем и довел меня до крайней степени испугаі. Это как? Ты понимаешь, что он на тебя в суд может подать?
Чувствуя, как злость начинает холодить руки, я дерзко ответил:
— А не пишет он, как штаны намочил от страха? Как скулил и умолял спасти его? И плевать мне, что он там может про меня написать. Повторяю: из-за него могли пострадать другие заложники, да и вообще вся операция могла сорваться. Поэтому действия свои, пусть и грубые, считаю правильными.
И, криво усмехнувшись, добавил:
— И решительными, как и было совершенно справедливо отмечено в приказе.
Явно Доронин в этот раз был на моей стороне, но я прекрасно понимал, что позволить затеряться заявлению он тоже не может. А раз так, значит одной этой беседой дело не ограничится. Да и плевать я на все хотел, не впервой.
Сердито хмыкнув, шеф спрятал заявление в папку и пробурчал:
— Неуправляемый ты какой-то, Безуглов. Что теперь прикажешь мне с этой бумаженцией делать, а?
Пожав плечами, я равнодушно ответил:
— Воля ваша. Вы начальник, я подчиненный. Жалоба написана на ваше имя, вам и решать.
— А то, что я тебя наказать должен после сегодняшнего, это как? Не могу я сигнал без внимания оставить. К тому же, он не первый. На тебя до этого уже поступала жалоба от, если память мне не изменяет, Ремнева, Сердюка и Хролина. Таких тоже не знаешь?
— Таких знаю.
— Хорошо хоть признаешься…
Закурив, он хмуро посмотрел на меня.
— Каменный ты, Безуглов. Нельзя тебе с людьми работать.
— Не с людьми.
От моего заявления Доронин опешил.
— А кто же они по-твоему, кролики, что ли?
Оскорбившись за пушистых и симпатичных зверьков, я еще больше насупился.
— Не кролики они. Они любого зверя хуже. Подонки они и мразь. Я таких всегда бил и бить буду, покуда возможность такую имею…
Чувствуя, что сказал лишнего и вообще разговор принимает нежелательный для меня оборот, я прервался и, поднимаясь, спросил:
— Разрешите приступить к службе?
Словно не слыша моего вопроса, Доронин задумчиво посмотрел на меня снизу вверх и негромко сказал:
— А ведь не все в тебе Алсуфьев разглядел, а, Безуглов? Ты покрепче орешек будешь… Словом, так. Имей в виду, капитан, если дело и дальше так пойдет, я буду вынужден поставить на аттестационной комиссии вопрос о твоей профнепригодности. Пожалуй, большую ошибку я допустил, не переубедив Богатова, что рано тебя к капитану представлять. Нет, Безуглов, нельзя тебе с людьми работать. Злой ты.
Поиграв желваками, я переспросил, понимая, что дальнейший разговор будет бессмысленным и даже вредным для меня:
— Разрешите идти?
