Слепые, без окон, стены кладовки не давали ему увидеть, какое сейчас время суток, но по шуму, доносящемуся из-за закрытой двери, он понял, что на улице день. Звенела посуда, переругивались хозяин с хозяйкой, по потолку топали чьи-то тяжелые ноги. «Сир и Соба», – вспомнил он имена хозяев.
Еще долго Глеб лежал на тряпках, подтянув к себе поближе копье и разглядывал полки, затянутые дремучей пыльной паутиной.
«Постоялый двор, – размышлял он. – На день еще можно здесь остаться, а потом надо идти. Спрошу у хозяина, как пройти к Городу и пойду. А денег у меня нет. Дадут ли переночевать? Но ведь не выкинули, не оставили под открытым небом, даже еды принесли. Что им, жалко? Мне кровать не нужна. Переночую здесь же, на тряпках и пойду. В Город надо. Не забыть про дорогу получше расспросить. Хозяин, похоже, безобидный. А в Городе куда? В Лигу? К ребятам? Ну, сперва дойду, а там поглядим…»
Дверь слегка приоткрылась. В образовавшуюся щель заглянула Соба, увидела, что он не спит, улыбнулась ему широко и затараторила:
– Кушать будете? Похлебка есть горячая, мясная, жирная. Я знаю, что вы без денег. Бог с ними! У нас сейчас постояльцы богатые, платят много, правда, уже съезжать собираются. А вы в наших краях еще будете – долг и отдадите, друзей приведете. У нас пиво хорошее. И засовы прочные – никто не проберется. Вставайте, уже день давно…
– Я перекусил только что, – сказал Глеб.
– Да, что это! У нас все горячее, парное. Похлебка, хлеб свежий. Я накрою сейчас.
Хозяйка исчезла, оставив дверь открытой, словно приглашая к столу.
Глеб вышел из сумрачного чулана и зажмурился. Яркое солнце раскидало блики по большой просторной гостиной. В камине лениво глодал поленья почти невидимый на свету огонь, перед ним стояло пустующее плетеное кресло, должно быть, любимое место хозяина в холодные зимние вечера, когда в темные окна скребется поземка, а рассевшиеся за столами постояльцы рассказывают о приключениях, и негромко поет балладу забредший на огонек безденежный бард, отрабатывая тепло и угощение.
Сейчас столы пустовали, на столешницы взгромоздились перевернутые ножками кверху стулья. Стойка в дальнем углу, за которой должен был стоять сам хозяин, покрылась толстым мохнатым слоем пыли, и все заведение при свете дня производило удручающее впечатление своей безнадежной запущенностью.
Глеб аккуратно снял один из тяжелых дубовых стульев и сел, облокотившись на стол.
Пришел Сир, искоса глянул на гостя, но заговорить не решился, занял кресло перед камином, повернувшись горбатой спиной к Глебу, и принялся обкусывать ногти, сплевывая в огонь.
Наверху что-то гремело и звякало, там кто-то громко хохотал и топал. Пару раз, когда с потолка раздавались совсем уж громоподобные звуки, Сир вздрагивал и, напрягшись всем своим тщедушным телом, замирал, будто со смирением ждал, что сейчас балки провалятся и рухнут точно на его многострадальный горб.
Соба принесла дымящийся горшок с похлебкой, недовольно сказала в сторону Глеба:
– Оставили бы уж свою пику, – и стала раскладывать горячее варево по тарелкам.
– Стулья сними, – крикнула она мужу, – сейчас твои господа обедать спустятся.
Чтобы сохранить достоинство, Горбун выждал паузу, потом нехотя поднялся и стал с грохотом составлять стулья. Соба пододвинула к Глебу парящую тарелку, достала из кармана замызганного фартука грубо выточенную деревянную ложку, сказала мягко, но вместе с тем властно, словно отдала приказ:
– Ешьте. Сейчас хлеб принесу, – и ушла на кухню.
– Женщина, – завязывая разговор, пробурчал Сир. Он пододвинул стул и сел напротив Глеба. – А вы к нам надолго?
– Не думаю.
– А платить чем собираетесь? – спросил Горбун, но сразу испугался своей бесцеремонности и стал торопливо извиняться. – Вы не подумайте. Если нет, так уж ладно. Немного вы и съели. Хотя время нынче тяжелое, сами вот…
– Я скоро уйду, – Глеб почувствовал неловкость. Он отложил ложку, выпрямился.
– Нет, оставайтесь, если хотите… Мы люди, конечно, небогатые, но нам не жалко…
Вошла Соба с подносом. Положила перед Глебом краюху хлеба и стала сервировать соседний столик.
– Вы его не слушайте, – сказала она Глебу, недовольно зыркнув на мужа. – Ешьте-ешьте… Мы любому гостю рады. Сейчас тут никто не ходит, на постой не останавливается, живем ровно звери какие. Иной раз и по месяцу никого не бывает. Одно развлечение – с этим ругаться. Оставайтесь.
– Да, конечно. Куда вы сейчас? – поддакнул Горбун.
– До Города далеко? – спросил Глеб.
– Дней пять, не меньше. В лучшем случае, – ответил хозяин. – А вы у постояльцев моих спросите. Они как раз в Город идут, может, и вас с собой возьмут. Вот, кстати, и они. Не знаете, случаем, их?
Заскрипели ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Глеб поднял глаза и увидел тяжелые, окованные металлом сапоги.
– А кто они? – спросил он, но через мгновение надобность в ответе отпала. Спускающийся по лестнице человек показался полностью, и Глеб узнал этот холодный прищур глаз. Он вскочил, перехватив копье. Бешено застучало сердце.
– Тю! – присвистнул Стрелок. – Видно, я промахнулся.
– Что там у тебя?.. – Показались и остальные, все в легких кожаных куртках и при оружии. Они глянули на Глеба, узнали, разошлись, окружая Глеба, расшвыривая ногами мешающую мебель. Хозяин с хозяйкой неслышно куда-то исчезли, и в гостиной повисла зловещая тишина.
– Гоблинский дружок, – произнес Медведь.
– От топора бы он не ушел, – хмыкнул Черный.
Длиннорукий Клод молча вытащил из-за пояса кинжал и стал быстро перебрасывать его из руки в руку, словно рукоять жгла ему ладони.
Глеб слегка согнул ноги. Чуть пригнулся. Повернувшись, бегло пробежался взглядом по кольцу противников, запомнил положение каждого. Отметил, что потолок слишком низкий, да и вообще тесно – копьем надо действовать осторожно…
– Ты кто такой? – поинтересовался блондин с обнаженным двуручным мечом в руках.
– Эй, Медведь, чего с ним разговаривать? – возмутился Стрелок. – Кончим его сразу.
– Как ни странно, но на этот раз я с тобой согласен, – ухмыльнулся бородач, играющийся топором. Он кивнул на копье в руках Глеба, плюнул на пол и сказал: – Оружие труса.
– Оружие гоблинов, сволочь, – прохрипел Глеб, сдерживая ярость.
– Слышали? Он сказал, что гоблины – трусы! – Черный захохотал, задрав подбородок и опустив широкое лезвие топора.
Глеб увидел, как задергался комок кадыка под бородой, и дальше все произошло само собой, неуловимо быстро, рефлекторно, за пределами сознания – так, как учил его когда-то Уот. Как уже было однажды на Большой Охоте, давным-давно.
Копье рванулось вперед, и вместо кадыка в горле Черного возникла дыра – черная дыра – из которой с хлюпаньем вырвались кровавые брызги. Глеб подшагнул к медленно опускающемуся телу, на возвратном движении ударил тупым концом древка стоящего сзади изуродованного долговязого с кинжалом, развернулся и наконечником прочертил в воздухе дугу. Ярко-красные капли узкой полосой легли на бревенчатую стену гостиной, и Стрелок, выронив арбалет, схватился за шею – меж его пальцев потекла густая кровь, похожая на вишневое варенье. Продолжая рассекающее движение, копье нарисовало еще один шрам на лице Клода, выбив ему глаз и разрубив хрящ носа. Глеб прокрутил копье над головой и, подавшись всем телом вперед, всадил наконечник в живот обезображенного вора. Качнувшись назад словно маятник, он высвободил копье, и труп со страшной рваной раной тяжело упал на пол.
– Черт! – только и смог произнести Медведь, отступая и неловко парируя мощный прямой удар в грудь. Столкнувшись с заговоренным деревом, меч со звоном лопнул. Глеб ткнул блондина в ногу, пропоров бедро, подсек другую, и когда его противник, теряя равновесие, стал заваливаться вперед, подставил под него копье. С хрустом лопнула грудина, и Медведь повис на древке, наколотый, словно жук на булавку…
Через двадцать минут, услышав, что все стихло и набравшись храбрости, в комнату осторожно заглянул Горбун Сир. Увидев трупы на залитом кровью полу и невредимого Глеба, хлебающего суп, он преисполнился
