необычайно оживлены и деловиты. Они носились вокруг «невесты», цокали и дудукали на разные голоса, стараясь привлечь к себе внимание белки-самки. «Невеста» казалась уставшей и меланхоличной. Только свадебный наряд ее — распущенный хвост — особенно высоко закинут на спину. «Невеста» прихотливо выбирала себе «жениха», зло шипя на неудачных претендентов. «Женихи» разными способами пытались покорить жестокое сердце подруги. Они свирепо угрожали друг другу, затевали длительные драки, рвали на себе шерсть в клочья, грациозно попрыгивали около «невесты», заботливо чистили хвосты, но приблизиться не осмеливались.
— Совсем ладно, — нисколько не сдерживаясь, громко начал охотник. — Ты не бойся, парень, они теперь ничего не видят и не слышат. Сидеть будут, пока всех не убьем. Стреляй со мной вместе, зверя хватит. Только не бей самку — убьешь, убегут все. Опять стреляй нижних, чтобы падал — самку не вспугнул. Понял?
Вот упал первый претендент, оказавшийся ниже остальных, таких же неудачных «женихов». Второй. Третий. А хоровод все продолжал кружиться, разборчивая «невеста» выбирала достойного... Четвертый. Пятый. Один за одним падали «женихи», пока, наконец, «невеста» не очнулась от непривычной тишины и покоя, внезапно воцарившегося около нее. Она с удивлением оглянулась и не нашла никого. Наклонив голову, она заметила сбитых на снегу. Беспокойство овладело ею, она метнулась несколько раз на ветках, громко призывая упавших.
— Погоди, парень, сейчас придут, — проговорил старик, сдерживая Нерпу.
Действительно, вскоре на зов белки со всех сторон из лесу торопливыми прыжками стали приближаться новые зверьки. За короткий период их снова собралось девять штук. Увидев себя вновь окруженной многочисленной свитой, белка забыла про тех на снегу, опять затихла, прекратив призывные крики. И этот состав свадьбы Бенетося уничтожил, так и не дав «невесте» время выбрать себе «жениха». Последней упала с дерева неудачливая «невеста».
— Не наша, не тунгусская эта векша, — подойдя к убитым, указал на самку старик. — Векша с Реки, Роющей Берег[78]. Ходовая белка пошла.
Телеутка! Так вот почему так разборчива была она, поджидая «жениха» из своего племени. Телеутка, или иртышская, белка, несомненно, крупнее тунгусской и гораздо светлее по окраске.
— Однако к месту пора итти, — решил Бенетося, ободрав последнюю тушку. — Таскать тяжело стало. Ялэ жив ли?
— О нем беспокоиться нечего, — пробовал успокаивать я, — он удалый охотник. Да кто его сейчас тронет-то...
— Э-э, парень, время сейчас в тайге бойкое. Черный зверь сейчас вставать начинает к беличьим свадьбам.
— А что они ему? Или время такое...
— Свадьбы ему нужны. Он белку в это время кушает.
— Медведь? Белку?
— Да, белку.
— На деревья в гайно залезает?
— Нет. Идет, видит: свадьба. Ложится под деревом, брюхом кверху, лапы поднимает. Лежит как мертвый, а сам свистит, как белка. Свистит. Одна белка услышит — прыгает к нему на снег, он ее в рот. Другая придет — опять ест. Много так ловит, хитрый он. Любит медведь улюку. Жирная она, лесом пахнет, орехами. Он и горностая так заманивает. Лежит, пищит — пакость бежит. Беда хитрый он весной. И злой. Ласку он боится. Пошто боится? Ладно, парень, пойдем, я тебе у костра Ялэ расскажу про хитрую ласку.
Опасения Бенетося были напрасны. Подойдя к «месту», мы увидели Ялэ, деловито развешивающего на шесты мокрые шкурки. Ярко горел костер, снег таял в котле; как всегда, Басо лежал возле огня. Видимо, мальчик пришел совсем недавно. Бенетося, сдерживая радость — радоваться могут только женщины, — окинул трофеи сына и спросил:
— Лес там всякий?
— Да, отец.
— Как ты узнал, Бенетося? — удивленно спросил он.
— Но белке. Видишь, белка у него ходовая и полетуха есть. Они лес всякий любят. Оттого и цвет у них на меху под осину и березу подходит.
Полетуха или летяга — это тоже белка. Она отличается от обыкновенной значительно меньшим размером и перепонками, которые соединяют по бокам передние лапы с задними. Перепонки эти позволяют летяге делать гигантские прыжки, достигающие иногда свыше тридцати метров. В полете летяга кажется птицей, которая, сложив крылья, ринулась вниз. Боковая складка кожи не мешает полетухе отлично лазить по деревьям и среди ветвей нисколько не стесняет ее движения. Зато, беспомощной делается полетуха на земле в снегу. Складка мешает двигаться, прыгать и выныривать из снега. Движения ее становятся неуклюжими, медленными. На пушном рынке мех летяги ценится ниже беличьего, шкурка ее, правда мягкая и красивая, но мездра трудно поддается выделке и очень непрочна...
Добыча Ялэ уступала отцовской, но все же и она была значительной — 80 белок. Мудрый Бенетося готовил себе достойную замену в тайге. Мальчик уже сейчас не отставал на белковании от взрослых охотников, отличаясь меткой стрельбой, хладнокровием, выносливостью, умением ходить по пороше.
Терпкий чай, похожий больше на деготь, быстро разогрел кровь, разбудил воспоминания, и Бенетося, закрыв глаза, попыхивая трубкой, начал:
— Ты хочешь знать, парень, о хитрой ласке и почему ее боится черный зверь? Слушай, я расскажу тебе о маленьком зверьке, которого боятся, все звери в тайге. Не гляди, что ласка маленькая, — она большая хитростью, она тонкая, как боль в глазу от лучей солнца, как первый лед на воде перед холодами. Видел я одним временем — умирал в тайге олень. Страшно умирал, как тот сохатый от росомахи. Ревел, бегал, прыгал, бил головой о деревья. Ум потерял зверь. Глаза широко открыл, но ничего не видел. Долго умирал олень, долго не хотел уйти от этой жизни: от белого мха, от лесов и тундр. Потом упал. Умер олень. Я подошел к нему и скоро ушел совсем. Шел оглядывался, страх бежал рядом со мной. Умер зверь.
— Отчего ж так?
— Подошел к нему, вижу — из уха ласка вышла и зубы на меня открыла, как волк. Зашипела, пищать принялась, Слышу, из лесу отвечают ей. Где одна ласка — убей ее, худой зверь. Много есть — уйди, парень, скоро ходи и дальше. Тронешь одну — налетят сто, двести — загрызут совсем. Олень спал, видно; ласка залезла в ухо, много дожидалась смерти его. В ухе когтями рвет, зубами кусает, в голову лезет. Страшно зверю. Потому и боятся ее шибко. Ее, комара и огня пуще всего боятся в лесу.
Потомственные полесники и белковщики-старожилы южной части туруханской тайги рассказывают о громадном пожаре, опустошившем левобережные енисейские леса в начале последнего столетия. Пожар начался где-то в западной части тайги, на притоках Оби и молниеносно распространился до Енисея, захватив десятки тысяч квадратных километров богатых, дремучих лесов. Хороший костер разгорелся в тайге. Кругом сплошные смолистые леса. Чуть возьмется сосна, кедр, ольха, пихта или ель и разом загорит от корня до верхушки. Пламя волнами хлещет от дерева к дереву, быстро перебегая по смолистой коре, обвивая, подтачивая ствол, и, уронив его, с шумом и треском мчится дальше. На Енисее задолго до появления дыма и огня охотники чувствовали, что в тайге происходит что-то необычайное. Первыми вестниками были птицы. Они летели разбитыми, беспорядочными косяками. Соколы забывали вражду со стрижами, куропатками, сосновиками; гуси летели в одной стае с гагарами; косачи — с белыми совами. День и ночь в воздухе слышался свист крыльев, курлыканье гусей, плач гагар, стрекот мелких птиц и кряканье уток. Удачливая охота выдалась в ту пору на Енисее. Птицы не боялись людей, садились на отдых где попало и снова с громкими криками поднимались в воздух. Панику эту охотники заметили и решили, что птица чует недоброе. Следующим предвестником катастрофы явился ветер. Дыхание его сделалось сухим, горячим, совсем необычным в мокрой, туманной и холодной стороне. Жаркие порывы его доходили до Енисея с примесью гари. И, как назло, надолго установились восточные упрямые ветры и гнали ненасытный огонь в сторону якутской земли, к Ангаре, к Лене, на обжитые места русских енисейских поселений —
