особыми свойствами. Эти предметы заключали в себе энергию, противостоящую действию времени, и чем талантливее был их творец, тем этой энергии было больше. Он, Марк, ощущал ее на расстоянии — кожей, нервами, темной глубиной подсознания, точно так же, как всегда ощущал, что в чем-то отличается от других людей, мужчин прежде всего.
Когда-то давно его семилетняя сестра сказала вдруг (они по какому-то поводу заговорили о матери, которую обожали, но чувство это выражалось в них совершенно по-разному): «Как было бы хорошо, если бы можно было обойтись вообще без мужчин. Чтобы дети появлялись сами по себе. Просто так — когда захочешь».
Четырнадцатилетний Марк почувствовал себя слегка оскорбленным. В словах этой сопливой и заносчивой девчонки содержалось отрицание его самого и всего его пола. Но откуда ему было тогда знать, почему мужчина всегда один и в одиночестве вынужден сражаться за свое будущее?
Спустя несколько лет фраза сестры словно вывернулась в нем наизнанку.
Теперь Марк, уже на свой лад, мог сам воскликнуть: «Как было бы великолепно, если бы можно было обходиться вообще без женщин..»
Это случилось той же осенью, когда его, студента-первокурсника архитектурного факультета, что называется, избрала женщина умная и жестокая, гораздо старше его, жившая жизнью, совершенно Марку неизвестной. Безжалостная и раздражительная, Рита изнуряла его чувственность, но обучила его всему, что знала и умела сама, а также привила ему вкус и желание с толком прожить день, тратя деньги без купеческих вывертов, умение одеваться и пользоваться парфюмерией, выбирать цветы и сигареты. Старая история — женщину творит мужчина, который старше и умнее ее, а затем она в свою очередь созидает другого . мужчину, и так длится без конца. С ней он понял такие вещи о живописи и о природе этого ремесла, до каких ему самому никогда бы не додуматься. Но понял и другое — женщина, живущая приключением, без устали проверяет свою силу и власть своей плоти, и страшно оказаться для нее пробным камнем.
Все это рухнуло в один момент, когда знакомый прокрутил ему магнитофонную пленку, тайно записанную его приятельницей, интимно болтавшей с женщиной Марка наедине, обсуждая его самого. Марк едва не задохнулся от черного, слепящего гнева и унижения. Если бы она была в тот миг рядом, он был бы способен убить — такая бездна воодушевленной и грязной глупости услужливо открылась ему в этой все знающей и все умеющей полубогине, снизошедшей к нему.
Этот беспримерный цинизм был вызван его, Марка, особой, и ему оставалось только прекратить всякие отношения и все забыть.
Но это было уже не так легко. За лето Марк совершил четыре поездки — все они оказались успешными. Его «собрание», как он про себя называл добытые холстики и листы, существенно выросло. Для того чтобы продолжать поиски и приобретение интересовавших его живописных работ, он продал, нащупав-таки каналы, графические листы, обнаруженные им в верховьях Волги, а также забавный семейный альбом уездной докторши, где на одной из страниц был автопортрет Шаляпина — аналог широко известного карандашного автошаржа.
Волей-неволей теперь он вынужден был вращаться в кругу, в который поначалу ввела его эта женщина, которая, казалось, была вхожа во все сколь-нибудь значительные московские дома. Эта зажиточная и стабильная среда активно интересовалась искусством, но не тем, которое делалось сегодня и являлось проблематичным, а тем, которое, подобно твердой валюте, представляло собой устойчивую ценность и было престижным, как, скажем, толстые ратиновые пальто их хозяев и каракулевые шубы и собольи шапки их жен.
Марк, свободный охотник, слегка презирал их, но и обойтись без них уже не мог, потому что такие, как тот же милицейский генерал Супрун, платили не торгуясь за имя, а не за качество работы. Без этого ему пришлось бы туго, потому что риск вляпаться в историю присутствовал всегда.
В то же время, поддерживая эти знакомства, он не мог избежать периодических встреч с Ритой, принявшей по отношению к нему жесткий и насмешливый тон, намекавший на некое разочарование, пережитое ею.
Марк же не мог видеть ее без содрогания — и тупой тоски, от которой болело все тело.
Три-четыре года спустя Марк уже был довольно широко известен среди московских полуподпольных торговцев антиквариатом под прозвищем Архитектор. От множества вращающихся в этой сфере персонажей его отличали принципиальное нежелание посещать «толчок» антикварщиков, своеобразный вкус, виртуозное умение купить именно то, что необходимо, попутно сбив цену вдвое-втрое или предложив на половину суммы обмен — бронзу, гравюры, акварели. Согласившись, продавец впоследствии только руками разводил — какого лешего, ведь ясно было сразу, что и цена мизерная, и обмен ни к черту, но что-то было в этом Архитекторе, невзирая на его молодость, действовавшее совершенно неотразимо даже на матерых зубров.
С другой стороны, Марк, сам продавая работы, всегда имел на них акт экспертизы — в Третьяковке в те годы вся процедура стоила рубль и выполнялась вполне квалифицированно. Если же акта не было, держал «двойной ответ», а это означало, что при обнаружении подделки он готов возвратить покупателю двойную стоимость работы. Этого, впрочем, ни разу не случилось, и в скором времени к Марку даже стали обращаться как к третейскому судье в спорных сделках.
Особенное впечатление произвела история с «малыми голландцами». К продаже предлагались шесть полотен, подписанных никому не известным именем, но выполненных превосходно, верной и талантливой рукой. Покупатель, директор автоцентра, из тех, кто широко вкладывал деньги, колебался, считая цену слишком высокой, — кто-то ему наболтал, что этих «малых голландцев» сотнями штамповали в Германии в восьмидесятых годах прошлого столетия. Продавец не уступал, ссылаясь на качество живописи, на голову превосходящее помянутые мещанские поделки. Для консультации был приглашен Марк, Едва он взглянул на полотна, в памяти его всплыла одна старая история, вычитанная в петербургской газетке начала столетия. Марк попросил принести растворитель, смочил палец и слегка провел им по готическим литерам подписи художника. Пораженные продавец и покупатель стали свидетелями того, как на темном фоне «голландской» рощи отчетливо проступило: «К. Маковский».
Марк рассмеялся, а продавец схватился за голову. Цена полотна выросла втрое. Суть же истории заключалась в том, что Константин Маковский, уже известный к тому времени живописец, заключил пари, что владеет техникой пейзажа ничуть не хуже голландцев шестнадцатого века, и с блеском выиграл его, исполнив серию полотен в соответствующей манере. О дальнейшей судьбе этих мистификаций ничего не сообщалось. Судя по всему, только сейчас они и всплыли, десятилетия пролежав в безвестности.
Авторитет Архитектора после этой эффектной экспертизы взлетел до небес, а продавец, жучок с огромным опытом и бесчисленными связями, стал одним из надежнейших информаторов Марка и не раз оказывал ему значительные услуги.
В одном Марк оставался непреклонен — ни при каких обстоятельствах не имел дела с «цеховыми». Хотя деньги в их среде обращались громадные и покупали они охотно, полагаясь на имя, а не на качество работы, все они были замазаны, ходили на коротком поводке у милиции. Достаточно было слегка дернуть любого, чтобы выйти на продавца, а уж там дело можно повернуть как угодно. Всякая сделка с предметами искусства, источник приобретения которых не был официально подтвержден, отлично укладывалась в соответствующую статью кодекса.
Тем временем та часть его собрания, о которой Марк говорил «это мое», неуклонно росла. Он продолжал жить в семье, кое-как поддерживал отношения с близкими, однако для хранения основного фонда необходимо было подыскать надежное во всех отношениях место. Такое нашлось в одну из поездок под Серпухов, в городок Протвино, выросший вокруг большого ускорителя Института физики высоких энергий.
Протвино в ту пору представляло собой весьма любопытное зрелище: словно из-под земли возникшие многоэтажные блоки с нестандартной архитектурой и планировкой стояли в уцелевшем сосновом лесу. На четверть их заселяли подданные Франции и Швейцарии, работавшие здесь по программам ЦЕРН, на остальные три четверти — обычные кандидаты и доктора. Обслуга жила попроще, в пятиэтажках и общагах, но и здесь витал некий чуждый душок европейского свободомыслия и раскованности. Городок при ускорителе снабжался по какой-то неслыханной категории. Дабы пустить пыль в глаза иноземцам, магазины были набиты жратвой, фруктами и пивом. Жителям окрестных деревень, поначалу валившим сюда, как в
