Спич

хмыкнул про себя. Скорее всего, сто тысяч, каждая купюрами по сто. Пересчитать все это богатство было невозможно. Деньги были уложены по десять рядов, в каждом, следовательно, десять тысяч, боже мой, не может быть. И, торопясь, будто за ним собаки гнались, спрятал кейс в сейф, набрав шифр – первые пять цифр своего московского телефона. Потом присел к столу в кабинете, написал расписку, поставил число. Да, но кому эту расписку отдать? Убрал в портмоне.

Конечно, очень смущало, что он получает такие деньги ни за что, как бы за сам факт своего наличия под небом Востока. Или за факт своего наличия в мире? Именно что шальные деньги. Но больше озадачило другое: отчего Равиль его кэшит, как выражаются московские гетеры, отчего налом, как говорят нынче даже порядочные женщины? Почему не перевел на его счет – даже реквизитов не спросил? Ну да, неотмытые деньги, налоги, всякие бандитские подробности, но он-то здесь при чем? Это обстоятельство внушало опасение.

Но было и приятно: во-первых, о нем все-таки не забыли. А во-вторых, уже давно прошло то время, когда Женечка, тогда еще не Евгений Евгеньевич, сочувственно разделял теткины интеллигентские предрассудки, причуды типа деньги – не главное. Главное, конечно. И уж вовсе глупо ограничиваться лишь тем, что необходимо. Нужно стремиться иметь лишнее, и как можно больше, это и есть – роскошь, настоящая роскошь. И надо быть как можно ближе к месту, где денег больше всего, а больше всего их, разумеется, в Кремле, иначе получается просто глупо. Евгений Евгеньевич даже забыл на минуту, что деньги эти не его, даны ему в счет его долга и что их придется отдавать.

Повеселев и взбодрившись, он решил: «что ж, осваиваться так осваиваться». И собрался на прогулку. Закутавшись в свое пальто тонкого кашемира, обвязав шею шелковым шарфом, надев шляпу, Евгений Евгеньевич спустился по лестнице, отразившись в вестибюльных зеркалах. Рассеянно глядя туда-сюда, Евгений Евгеньевич вдруг заметил, что по углам здесь установлены камеры наблюдения. «Что ж, – подумал, – теперь везде…»

У дверей скучал пожилой швейцар отчетливо русского происхождения, новая форма с малиновыми галунами на штанах висела на нем неловко. На его груди мерцали две медали, и он, по-видимому, старался с возможным достоинством нести свою нелегкую долю тунеядства. «Откуда у него медали, войны давно не было», – мелькнуло у Евгения Евгеньевича. Швейцар посмотрел на него удивленно, но ничего не сказал, а открыл Евгению Евгеньевичу дверь и тут же захлопнул за ним, чтобы в гостиничный холл не смог ворваться студеный смерч, несущий песок, птичьи перья и обрывки сухих листьев степных кустарников.

Прикрывая лицо воротником, захлебываясь стылым воздухом, Евгений Евгеньевич завернул за угол и обнаружил метрах в трехстах какие-то строения. Туда вела дорога из бетонных плит, по какой он сюда, кажется, и приехал. Подойдя ближе, разглядел косую вывеску «Первомайский», а за ней большего размера, возведенную высоко над крышами убогих домов, игральные автоматы. И чуть дальше, на фронтоне сарая с покатой крышей, еще одна, почти совсем размытая «Чайхана у Рахмона». А где-то вдали, на другом, наверное, конце поселения можно было разглядеть высокое строение, похожее на минарет.

Он пошел вперед, достигнул окраины, но не увидел ни одного человека. Плешивая собака у чьих-то ворот не обратила на него внимания: может быть, стала нелюбопытна от старости. Поселок казался мертв. На зале игральных автоматов висела наискось ржавая железка, замкнутая висячим замком. Поглядел сквозь мутное стекло – никаких автоматов в помещении не было, пусто. И, решив, что на сегодня туризма с него хватит, Евгений Евгеньевич повернул назад, потому что очень продрог.

27

Он вернулся в отель.

Швейцар почтительно придержал перед ним дверь.

– А что ж в поселке-то пусто?

– Так ведь не живет никто, так, три человека. Старики померли, молодежь уехала.

– А зачем нужен этот отель?

– А этого нам знать не положено, – сказал швейцар с некоторым испугом, как показалось Евгению Евгеньевичу. – Давайте-ка ваше пальто, вас на обед ждут.

Действительно, дверь в ресторан была распахнута. Евгений Евгеньевич переступил порог и замер восхищенный. Здесь все напоминало о belle-epoque – бордовые с позолотой стены, портьеры тяжелого бархата, громадная люстра и зловеще черные зеркала в простенках. Как если бы здесь готовились к поминкам. Посередине зала был обросший золотыми драконами фонтан, в котором полуголая гейша никак не могла сообразить – держать ли ей и дальше золотую чашу со струями или исполнить-таки танец живота. «Картинно», – как выразилась бы одна его немолодая коллега с русской фамилией, доставшейся ей от кого-то из былых мужей. Она училась в институте двумя курсами младше Евгения Евгеньевича, и уже тогда у нее был насморк. Теперь она часто выступала по радио, но по-прежнему говорила гнусаво, неизлечимый ее насморк не постарел вместе с обладательницей, но напротив – окреп. Кроме картинно, ей принадлежали и другие хорошие выражения о спектаклях и исполнителях, которые любил повторять Евгений Евгеньевич, как то: дьявольски застенчив, безобразно прекрасен, непоправимо красив, ужасающе живой или задумываясь об этом, вырисовывается картинка. Когда Евгений Евгеньевич ее цитировал, никогда не забывал указать авторство. Всплыло сейчас ее же высказывание о «Травиате», которую она обозвала как-то музыкой рахат-лукумной приторности, и чем провинился перед ней бедный крестьянский парень Джузеппе из городка Буссето, так рано обнаруживший недюжинную одаренность? Что ж, Евгений Евгеньевич давно научился терпеть посредственность и прощать снобируюших окружающих, но теперь, отсюда, из этого степного далека, дурында представилась даже милой. Симпатично домашней, из привычной его, такой далекой сейчас московской суетливой жизни.

Его усадили на берегу фонтана за стол, покрытый нежного батиста скатертью цвета чайной розы. Серебро и хрусталь. Две вазочки с черной икрой – паюсной и зернистой. Миска с красной едой неясного происхождения, свекла не свекла, скорее что-то бобовое, но – попробовал – не лобио. Свежие овощи и овощи соленые – Евгений Евгеньевич, едва уселся, тут же стащил стебель черемши и пососал. Вокруг него стояли трое официантов, но давешнего смазливого татарчонка Алима, улыбавшегося глазами-маслинами, среди них не было. Один из халдеев изогнулся и налил в рюмку десертного марочного «Мартеля». Евгений Евгеньевич пожал плечами, но рюмку махнул. Вскоре подали дымящуюся пиалу с жирным бараньим лагманом. «Нет, печень этого не выдержит, придется принимать ношпу». И когда «Мартель» хотели повторить, гость забастовал, потребовал холодной водки. «Водки, ледяной, хорошей», – скомандовал он и сам порадовался, как четко у него получилось. Водка скоро явилась.

Как ни странно, Евгений Евгеньевич чуть охмелел, хотя пьянел очень редко. «Коньяк с водкой, вот что», – думал он, поднимаясь в номер. Не успел войти, как в дверь постучали. Евгений Евгеньевич распахнул ее, на пороге стоял Алим.

– Ну, входи! – И Евгений Евгеньевич отступил несколько шагов.

Тот вошел, держа в руках огромный сверток.

– Вы гуляете. Пальто легкое. А вам нельзя простудиться, – сказал Алим со значением и с ударением на слово «вам». И Евгений Евгеньевич опять отметил, что для жителя этого глухого края говорит по-русски юноша совсем неплохо.

– Ну, простужаться для любого нехорошо, – процедил Евгений Евгеньевич, пристально и нетрезво глядя на юнца. Ему стала неприятна мысль, что за ним, по-видимому, все время наблюдают.

– Это вам прислал хозяин, – сказал Алим, по-прежнему улыбаясь. И быстро развернул сверток. Евгению Евгеньевичу на руки упала, струясь, легкая и мягкая лисья шуба. Шуба меха роскошно густого и пышного, меха никак не степных поджарых серо-рыжих корсаков, но зверя какого-то лесного кряжа, огненно-красного цвета, в тон опавшей листве. А к ней такой же лисий косматый малахай.

– Что это?! – с притворным удивлением воскликнул Евгений Евгеньевич, будто сам не видел, но возликовав в душе: он всегда мечтал именно о такой, до полу. Дверь закрывалась за Алимом, и Евгений Евгеньевич крикнул: