Спич

– Постой, а как… как тебя… как тебя найти?

– Я сам приду, – улыбнулся тот, и дверь закрылась.

Скинув пальто, Евгений Евгеньевич влез в шубу и встал перед зеркалом, покачиваясь. Седая прядь справа. «Дягилев, – подумал он про себя: когда ему хотели польстить, то говорили, что его сходство со знаменитым антрепренером русских сезонов несомненно, – вылитый Дягилев».

28

Евгений Евгеньевич боялся сниться другим, страшился чужих снов о себе. Особенно если они снились женщинам, запрещал пересказывать. Потому что считал женщин много чувствительнее и чутче мужчин, им могло присниться что-то такое, чего Евгений Евгеньевич знать о себе не хотел. Да и предзнаменования из женских снов часто сбывались. Впрочем, Евгений Евгеньевич и собственных снов побаивался, но они снились ему с удивительным постоянством, никакое снотворное, никакой алкоголь не помогали.

Своих снов он, конечно, не записывал, но по пробуждении прокручивал в голове, и сны запоминались. Перебирая их, Евгений Евгеньевич пришел к выводу, что основные мотивы его сновидений – потеря и поиск выхода, утраты и блуждания. Иногда снилось, что он не может откуда-то улететь, потому что потерял билет, и подобные сны бывали особенно томительны. Или вот, уже здесь, в степи, в Halva Palace, Евгению Евгеньевичу в первую же ночь приснилось, что ему подарили отрез материи на костюм. Само по себе это было странно – услугами портных он не пользовался, покупал одежду в дорогих бутиках, носил pret-a-porte. Но во сне идет он с этим свертком, сам не зная куда, его гонит какая-то тревога. И вот он оступается и попадает ботинком в какое-то дерьмо определенно красного цвета. Откуда-то взявшаяся жена Ипполита задорно кричит: «Смотрите, смотрите, Женька-замарашка», – она и в жизни, бывая пьяненькой, делалась фамильярна. Евгений Евгеньевич хочет отдернуть ногу, но не может, нога увязла. Дрыгая ногой, просыпается – нога запуталась в пододеяльнике. К чему бы это? Как говорят в народе – сон в руку? То, что кал был красным, – из жизни, Евгений Евгеньевич всегда тщательно проверял свои испражнения, и вчера они были красны, не геморрой ли, вот не к месту и не во время. Впрочем, бывает ли к месту геморрой?

Этот сон опечалил Евгения Евгеньевича. Он стал думать о том, что Москва, в сущности, очень грязный и тоскливый город. Шумный, вонючий. Город, в котором больше нет ничего от города его детства. Город, в котором не осталось ни единого уголка, где приходила бы мысль о дивной красоте и гармонии мира, даже Нескучный сад умудрились погубить, загадили дворцы, разломали ротонды, спилили вековые дубы. Теперь никому здесь не придет мысль об удивительной способности человека, подобия Божьего, к созиданию прекрасного, куда там, поди не Италия…

Евгений Евгеньевич сел на постели, свесил ноги, попал ими в тапочки, дотянулся до халата. Встал, отодвинул оконную занавеску. Вид голой, уходящей за горизонт пустой степи навевал сейчас не тоску, но тоже тихую печаль. Которая согласно восточному мироощущению, суннитскому, кажется, есть благо, поскольку мы печалимся о собственном несовершенстве перед лицом Бога. Здешняя тишина поначалу оглушала, но теперь Евгений Евгеньевич научился слушать ее, различая обертона: тишина переливалась, подчас позванивала, иногда низко гудела. И в этой благодатной печали и тишине нужно бы думать о своих грехах – сколько раз ты кривил душой или, хуже того, сознательно лгал, сколько раз уступил из слабости, когда должен был сказать нет, и сколько зла ты причинил другим людям или хоть огорчил своим высокомерием. Нет-нет, в отношениях он бывал деликатен, не мочился в рот партнеру, не обмазывал ему лицо собственным калом, не приковывал к батарее и не стегал плеткой, как делали, было ему известно, некоторые. И никогда не насиловал, всегда по обоюдному согласию, он умел добиваться доверительности. Со своими мальчиками он был добрым, один называл его даже «дядя Женя», хоть это и вызывало у Евгения Евгеньевича отвращение, перешедшее вскоре в глубокую враждебность…

Евгений Евгеньевич уже почти уверился в своей добропорядочности, как его размышления прервали какие-то звуки, резкие и неприятные в тишине, похожие на шипение. Он пошел туда – телевизор действительно шипел и потрескивал, показывал заставку. Евгений Евгеньевич опустился в кресло и подумал: странно, он определенно телевизор не включал – в первый день только, послушал восточные песнопения и скоро выключил. На заставке витиевато, вязью, но по-русски, было написано: «Показывает отель Халва-Палас».

29

И почти сразу на экране возникло лицо Равиля Ибрагимова. Белая медуза на его бритой голове на экране была особенно отчетлива.

– Вы получили аванс, Евгений Евгеньевич, – доброжелательно обратился Равиль с экрана к Евгению Евгеньевичу. «Ч» в его имени в устах Равиля звучало жестко, не по-московски.

Евгений Евгеньевич нимало не удивился. Он полагал, что современная техника – новейшие технологии, так писали в газетах – может решительно все. Впрочем, с тем же равнодушием он относился и к политике. Так человека могут оставлять равнодушным самые хитроумные трюки, коли он совершенно не интересуется их секретами. Тем не менее Евгений Евгеньевич сделал попытку встать с кресла, как если бы перед ним появился человек, старший по заслугам и положению.

– Сидите, сидите, – продолжал Равиль. – Освоились в нашем отеле? Что ж, теперь можно приняться за работу.

– Я готов, – пробормотал Евгений Евгеньевич, загипнотизированный. – А когда… когда вы приедете? – спросил он с интонацией младшего брата, забытого на даче.

– Я приезжаю только один раз, – загадочно ответствовал загадочный заказчик. – И один раз спускаю собак. Повторяю, работа несложная. А вам – так раз плюнуть. Вы должны написать торжественную речь, которая будет произнесена на церемонии. План отеля у вас есть.

Экран погас.

Евгений Евгеньевич запахнул халат и беспокойно заходил по гостиной. Нужно было бы махнуть на все рукой, но ведь он получит еще столько же, вспомнил Евгений Евгеньевич. «Напишу-ка я ему эту речь, но для какой церемонии? И что значит хамоватая фраза про собак?» Евгений Евгеньевич погрузился в раздумья. Как можно писать речь, не зная повода? «По какому поводу спич?» – вопросил он в воздух, ему никто не ответил. Он громко спросил опять, уж не рассчитывая на ответ: «Это будет торжество по случаю открытия?» И опять ответом ему было молчание. Стало муторно – похоже, с ним играют в какую-то игру, правил которой не объяснили. Да, но деньги-то лежат в сейфе, целых сто тысяч – сказочная щедрость. Что ж, решил Евгений Евгеньевич, сочтем это молчание за знак согласия. Итак, речь по поводу торжественного открытия черт знает где и черт знает зачем возведенного шестизвездочного отеля.

Евгений Евгеньевич расчехлил компьютер, установил в кабинете на письменный стол, розетка была расположена удобно, под правой рукой, провод питания не мешал, нажал кнопку – экран осветился. По давней привычке, прежде чем начать работать, Евгений Евгеньевич разложил пасьянс. Сошелся сразу, на экране сверху вниз посыпались розовые лепестки в виде сердечек – хороший знак. И Евгений Евгеньевич быстро, как один он только умел, когда нужно было сочинить рецензию или наметить план лекции, набросал текст. Перечел, не понравилось. И это был уже плохой знак. Если текст не удавалось набросать одним махом, значит, предстояла утомительная работа по переделке, и чаще всего всякий новый вариант выходил хуже предыдущего. Скажем, сомнительно, что обращение «дамы и господа» подходило в этом случае. А как у них, на церемонном Востоке, следует обращаться к собравшимся, шайтан его знает.

Надо бы было припомнить что-нибудь восточное, витиеватое, колоритное из Рудаки, что ли, или из Хафиза, или из Омара Хайяма, но при чем здесь Хайям? Из дальнего, забытого угла памяти вдруг всплыло нечто меланхолическое:

О, как жаль, что пора свежей юности прошла,
Юность прошла, как сверкание молнии, в один миг…

Откуда это? Кажется, из Джамала аль-Карши, тоже степняка, как и Евгений Евгеньевич нынче, писавшего велеречивую прозу, но подчас сбивавшегося на стихи, однако про свежую юность теперь было совсем некстати, сколько ж все-таки дряни