Сказал и поник головой.
— Вить вот же жизнь собачья выходит. Куды не кинь — везде клин.
— А ты же чего хочешь?
— Воли Казачьей хочу.
— Ишь чего захотел. А бублик хочешь?
— И бублик хочу. А ешшо Круг хочу, што в бублике, и Атамана Войскового хочу, и Государство Казачье хочу.
Какая-то собаченка бежит по улице. Иван Ильич чмокнул губами, потер указательный палец о большой, и позвал ее грустным голосом:
— Кутёк-кутёк. Кутю-кутю-кутю…
Собачка остановилась, повернулась, и побежала обратно.
— Ну, ты глянь — с комическим отчаяньем воскликнул Гаморкин — звери-то, звери и те напуганы. Кышь, сволочь — крикнул он с сердцем и уставился опять на меня.
— Да-к как же, кум?
— Не знаю.
— Не знаю, да не знаю, затвердил как сорока. А еще в Духовном обучался. И черт его знает, чему вас там учат? Скажи-ж, вумная голова, как разницу ету направить, или мне надо говорить, хотя я нечему, кроме как письму не обучался. А? Может разница уже есть?
На дороге опять появился кутёк.
— Кышь, сучий сын! — заорал злобно Гаморкин и нагнулся нарочито за камнем. Поднявшись, он прищурился в темноте и стал, осторожно подбирая слова, проводить свою мысль.
— Ты думаешь, што ничего так таки и не выйдет?
— Да.
— Ан… брешешь!… Я табе сычас докажу. Ты-то про сметку Казачью забыл поди? Ну-ка ответь — все, кто живот свой на поле брани положил, иде будут? А?
— В Раю, будто…
— Дык Рай — наш?
Я расхохотался.
— Наш.
— Так, што-ж ты говорил, што разницы никакой не выйдет? Вить в Раю то нас большинство будет. Зря што ли казаки за всех умирают во всяческих битвах, боях и сражениях? Не зря-а! Вовсе даже не зря. Мы сабе новую землицу кровью и муками великими добываем. И добыли уже.
Фу-у… Даже мине в пот вдарило. А теперь, забирай жану свою Васильевну, да пойдем ко мне у гости, к Настасье Петровне.
Гаморкин встал и отряхнул шаровары.
— А на Небесах, кум, на Небесах-то мы ни кому не дадимся — во второй раз не надуют — накось, выкуси…
Скоро мы шли трое по сонной улице — я с женой и Гаморкин. Он что-то насвистывал, а подходя к своему куреню, удивился.
— Смотрите-ка, Петровна огонь задула. Тю-у.
Он постучал в окно.
— Кто там?
Услышали мы голос Петровны.
— Ето мы с кумом.
— Полуношники окаянные.
Гаморкин развеселился и пошутил.
— Мы с ним в Рай утром отправляемся.
— Куда?
— В Рай.
Наступила тишина, потом Петровна сердито спросила:
— А што-ж вы в сумашедший дом не поедете што-ль?
Наш смех разбудил улицу.
— Открой, — сказал Гаморкин, — мы к тебе. С нами Прасковья Васильевна.
Почти тотчас же засветился в курене приветливый огонек.
Мы повечеряли у Гаморкиных, поговорили о том, о сем, и под конец, каждый умостившись поудобней, стали слушать сказку, которую Иван Ильич стал рассказывать приставшей к нему шестилетней дочке своей — Нюньке. Начал он рассказывать плавно без запинки и как вот до самого конца, я даже подивился — что за умение такое, прямо, талант.
И в некотором Царстве, в некотором Степном Государстве, жили да были два брата-казака'…
— Ну да уж ежели проговорился, так было ето на Дону.
„Одному было имя — Игнат, а другому — Тараска. И были они казаки не бедные, и не богатые. Игнат на охоту ходил, а Тараска рыбу ловил и в курене по хозяйству занимался. Жили они в маленьком городке, а городок етот лежал на самом берегу Дона. С одной стороны река синяя, стало быть, текеть, а с других трех сторон — валы высокие понасыпаны из земли, а на валах ешо тыны поставлены. Отгораживались казаки от всех злых людей, што в те старые годы по степи бродили. Городок был маленький — жило в ем человек сто казаков и шестьдесят казачек, двадцать девочек и семьдесят мальчиков. Были казачьи жены из разных стран — татарки, калмычки, черкешенки, персиянки, русские, украинки, польки и другие.
У казаков же был старший над всеми — Атаман.
Был этот атаман от земли аршин, голова у него была, как котел большая, а нос — красный, картошкой, и усы висели до пояса.
Люлька у него была глиняная и табак он курил особенный какой-то — вонючий, вонючий.
Когда закурит, то усе чихают и разбегаются.
Через этот табак и стал он атаманом Казачьего Городка.
Было ето дело так. Собрались казаки себе атамана выбирать, одни говорят:
— Пусть Гордей будет нами управлять и нашим атаманом станет.
Другие говорят:
— Не хотим Гордея, у него ума нет. Да и не будет он нас слушать. Выберем лучше Тимофея.
А когда казаки себе атамана выберут, то ведут его на почетное место, поют винами сладкими, обряжают в одежды парчевые и шашку ему цепляют на бок — вся то она в серебре, да в золоте, и самоцветных камешках, а на ручке цепочка, на цепочке три колечка:
Одно — што-б Дон любил,
Другое — што-б казаков непослушных
бил,
Третье— што-б Волюшку Казачью хранил.
Как опояшут ему шашечку, так оденут папаху. Высокую такую, с красным верхом. А верх, к тому же, серебрянным позументом расшит, стальной проволкой прошит, и на голове дыбом стоит.
В руки ему дадут булаву атаманскую, казачью. Горит и она разными роскошествами и богатствами, и жемчугом катанным, и рубинами алыми, и брилиантами самоцветными — в изумрудах, да во алмазах уся.
Так вот, значит, и спорило девяносто девять казаков промеж себя, а сотый — казак Никодим (я вспомнил почему-то батюшку, который венчал Ивана Ильича), взял булаву самолично, закурил свою трубочку, и спрашивает:
— Кого хотите атаманы-молодцы?
Расчихались все, расплевались от табачища поганого — руками машут, слова выговорить не могут.
— Што-ж, — говорит Никодим, — кого хотите?
А сам трубкой: пуф-пыф, пуф-пыф.
— Горде… П-чхи… П-чхи — сказал один и убежал скорей.
— Тимох… Ап-чхи… — крикнул другой, присел на корточки, уткнулся носом в землю, што-б дышать
