было чем, и тоже замолчал.
А остальные совсем от дыма угорели дыхание у них сперло.
— Аап-чхи-и, п-по-потуши, просят, трубку — все нутро съела проклятая'.
Нюнька хохотала как сумасшедшая, да признаюсь, и я смеялся глядя, как Иван Ильич чихал и изображал всех в лицах. Смеялись и женщины.
— Кого хотите? — спрашивает Никодим, а сам— пуф-пыф, пуф-пыф. Поворачивается на все стороны, дымит на весь городок.
Ох, — молют казаки, — тебя-а. Апп-чхи!! Тебя — Никодимуш а, пусти только душеньки на покаяние. Только не дыми, отец родной.
Одел Никодим на себя папаху Атаманскую и шашку драгоценную и пошел в Ста-нишное Правление. А трубку о каблук выбил п за пояс заткнул…
Так-то вот, и стал он Атаманом.
И вот под этим-то атаманом и жили Игнат да Тараска. Были они одни — одинешеньки, нежанатые — холостые, и был Игнат светлый в волосах, а Тараска чернявый и загорелый.
Лето в тот год было жаркое-прежаркое и казаки больше в куренях сидели, даже в
Главное Войско не ездили, где Войсковой правил.
Проедишь по степи две версты, конь язык высунет, как пес, и дальше идти не может.
Известное дело, спрашивается — куда в такую жару пойдешь?
Дон омелел и рыба горой пошла, звери и те в норы позабивались, по балкам и колдобинам попрятались.
И загрустил Игнат с Тарасом. Стало им от той великой жары скучно — пришли к атаману…
— Отпусти ты нас, Атаман, погулять по белу свету — тошно нам в станице.
— Да куды-ж вы в такую жару пойдете?
А туды… — махнул Игнат на Восток рукой.
— Ну, што-ж идите, да к осени ворочайтесь — в поход пойдем; басурманов бить, на зиму зипунов доставать. Должон я Войсковому всех казаков с собой привести. Не вернетесь ко времени, пымаю — чубы выдеру.
Говорит, а сам трубкой — пуф-пыф.
Чихнули от табачища Игнат и Тараска, сказали: прийдем, бывайте здоровеньки… да и пошли снаряжаться в путь-дороженьку.
А как убрались, сели на коней и стали выезжать, нагнулся Тараска до земли и сорвал на ходу два зеленых лопуха. Стал тут смеяться над ним Игнат:
— Я шашку привязал, а ты лопух взял, я пику свою в руку, а ты — зеленую траву.
А Тараска говорит:
— И мое оружие не плохое.
Пошли они по шляху. Идут шажком, промеж себя разговоры ведут. Проехали с версту — качнулся под Игнатом конь… А был у него конь рыжей масти, тавро у коня — кружочек — Агима-Джана конь, отбил его Игнат у нагая в лихой схватке.
— Што спотыкаешься? — прикрикнул на него Игнат и нагайкой коня хлестнул.
А Тарас увидал, што и его конь слабеет, покрыл ему голову лопухом и себе другой лопух на папаху прицепил. Едет себе, посвистывает, сусликов подразнивает. А те в норки попрятались, одни хвостики на солнышко повыставляли. Хвосты-то у них холодные и летом и зимой.
Тут Нюнька перебила отца:
— Отчего у них хвостики холодные?
Иван Ильич усмехнулся, погладил ее по
голове. Потом продолжал.
Игнат смеется— разливается.
— Ишь, нарядился как братец.
Едут дальше. Под Игнатом конь вспотел и дрожит, а Тараскин идет, хвостом машет, из под лопуха в степь посматривает. Даже ржет на тонкий голос.
Проехали ешшо версту.
Игнатов конь вздохнул, на дыбки взвился, и на бок свалился. Вывернулся из-под него Игнат. Что же делать?
Остановился Тараска, говорит брату:
— Иди-ка ты домой, стереги курень, на одном коне двум не уехать.
Снял Игнат седло и пошел домой, а Тарас поехал дальше. Едет себе и едет. Мало ли ехал, много ли, долго-ль или коротко, а только стал он клевать носом. Клевал, клевал, да и заснул.
А в Главном Войске шли в те поры великие споры и раздоры.
Вечно спорили казаки, кому у них быть атаманом. Станет Степан — пойдут в поход и погиб Степан — выбирай другого.
Станет Иван — срежет его головушку татарин кривой шашечкой и — нет его — выбирай другого. Так вот они и выбирают все время. А Атаманы — молодец к молодцу. Войско-то Донское людьми богато.
Богатырей — счету нет.
Атаманы всегда вперед, орудуют перначами, крошат на кусочки врагов. Подбавляют казачьей славушки. А славушка-то словно жана: хорошая — дома сидит, дурная — по свету шалается.
Разбрасывают Атаманы свои косточки по степи — этим ли добром скупиться казакам Донским? Стоял бы крепко Казачий Присуд.
Так и выбирают себе все время Атаманов. Выбирут, а он уже и в сыру-землю на покой просится — либо в бою пикой его в сердце, либо стрелой. Так-то вот, выбирают, выбирают, да и разругаются. Иной раз до таких раздоров дойдут — шашки вынимают. Обнажили клинки и теперь, закричали свирепыми голосами:
— Или друг друга побьем и главный городок Раздоры снесем, или Бог нам в нашей смуте великой рассудит и поможет.
И… глядь — идет старичек из-за кургана. Старенький такой, старенький, сморщенный как печеное яблоко, хилится из стороны в сторону.
Идет и таранку грызет; отгрызет кусочек и из баклажки водицей запьет: запьет, усмехнется чему-то ласково и хлебцем закусит.
Кинулись к нему казаки, обрадовались новому человеку.
— Вот, говорят, рассуди нас, странник степной. Нет у нас в Атаманы человека подходящего. А должон он быть:
храбер, как орел,
жесток, как коршун,
быстер, как олень,
умен, как никто из нас, так умен, што-б ум казачий наружу даже выступал и сзади на десять верст волочился. Во-о, какой должон быть казак.
Кивает старичек головой, усмехается. Доел рыбку, вытер седые усы, расправил бороду, да и говорит:
— Вижу, со степи к вам казак прийдет, так у него от ума на голове трава растет, — его и выбираите.
Сказал и исчез'.
Тут Нюнька, догадавшись о конце сказки, в ладоши захлопала.
— Ну, слушай, слушай — сказал Иван Ильич.
„Сказал старичек и исчез. Будто его и не было вовсе. Подивились казаки — был старичек и нет его. Валяется лишь на дороге тараний хвост и голова в пыли. Што за диво чудное такое? Стоят и думают. Может посмеялся над ними старик.
Ан смотрят — входит в ворота конь, на коне казак спящий, на казаке — папаха, а в папахе — лопух.
Сняли Тараску с седла, не успел казак и глаз протереть. Дали ему в руки булаву Атаманскую — Войсковую, а она, как солнце; одели шапку меховую, а она, — што наша хуторская колокольня.
