— Какую-такую?
— А кто был Стенька Разин. Одни его кличут — народный герой, другие — вор и убийца. От дедов многое слышал я о нем.
— Да ты расскажи сперва мне, что слыхал?
Не выдержал Иван Ильич, слез с коня, рядом присел — разбрехался в момент и в азарт вошел. Руками даже замахал, и так, и этак.
— Тряхни-ка стариной, историей тряхни, Кондрат Евграфыч, забеги с задов, не с той стороны, с которой люди ученые выставляют усе. А? Уразумел?
— Нет.
— Г-м… Пойми ты, мурло-человек. Скажем, — взялись казаки за чужой спас…
— Скажем.
— Так. И плывут они из Персии: Разин Степан Тимофеевич и братва, как один человек. Потихоньку. Никого не трогают, никого не задирают. Честь-честью — взялись за чужой спас. И вот только под Астрахань — тут в них из пушек — баба-ах!
Где же тут справедливость?
И в крайнем случае — не назад же? Раком… ть-фу, то-есть задом — один только рак пятится. Ну, и въехали они в Астрахань.
Разин и братва, как один человек. Набрали барахлишка разного и к боярину с седой бородой пристали, как один человек — как и что?
И почему у тебя народ крестьянский, русско-православный, недоволен и в проголодях живеть?
А он, боярин — важный такой, свою марку гнеть, достоинство поддерживаить, нос кверху, и бороду пустил по груди, на манер Ивана Богослова.
— Кого? — спросил я.
Но Гаморкин уже забыл про меня.
Боярин отвечает:
И где ему не жить, народу-то, как не в проголодях? Ежели забрался туда, так и сиди, — помалкивай.
Иван Ильич даже языком щелкнул от удовольствия — любил все изобразительно рассказывать.
— Скажем — боярин… Шапка на нем га-арлатная, воротник на зипуне тугой и высокий. Брюхо, — а на брюхе всего понашито, и пуговки там, и гузики, и тентери-вентери позолоченные. В них по девице, а те девицы по соколу в руках держуть. Сбоку посмотришь, — красным огнем сияют, прямо — в варавань от дають. Одежа — клад. Вырыл такую, то есть снял ежели — так одно тебе в жизни и удовольствие, значит.
— И, вообще, — говорит боярин, — знать ничего не знаю, и ведать не ведаю. На то у нас от Бога Царь поставлен, а вы — шваль-дрянь и прочая рвань.
— Во-оо! Как их отбрил. Разина и братву, как одного человека.
И прочая в том же духе. А потом их всех шелудивыми псами обругал. Стенька же был горячий и вспыльчивый казак.
— Где, говорит, мне брат? А-а. Не знаишь?
Хвать его за воротник — да башкой в Волгу. Боярину — боярская и смерть.
И вот выходит, что Разин — убийца.
А иные называют — народный герой.
Теперь ежели он — герой? Забеги-ка, кум, с другой стороны. Порассуди. От убийцы, как известно, народ в разные стороны шарахается, окромя полицейских, а к Разину людей видимо и невидимо со всех концов пёрло.
И всяк орет братве. Братва — как один человек.
— Братцы-станичники, защитники вы наши!… ну, и так далее. Не люблю мужиков изображать из себя… А кто из них посмелей, в Разиновское Войско просится. Только Гаморкин…
71
— Какой Гаморкин? — удивился я — Ты же про Разина?
— А там! Перебиваешь. Дед мой, т. е. прадед Семен Иванович Гаморкин при ем есаулом состоял. Да- а.
Я еще ничего не понимаю, но Ильич уже дальше говорит, и речь его становится все плавней и оборотливей.
— Разин, скажем, сидит здесь, а Семен Иванович по правую руку. Кругом же их народ радостный и веселый платками машет, ура кричит, и по домам расходиться не желает. И встает тут Семен Иванович речь держать.
— Хоть вы, говорит, и неказаки, а то-ж понятиев в достаточной мере нахватались и уразуметь должны, что дурной жизни конец пришел. Землю всю поделите, благами пользуйтесь — ешьте, пейте и не работайте.
И обращаясь к Разину спрашивает:
— Как вы, ваше Атаманское Пресветлое Величество, прикажете?
— Чего? — спрашивает Степан Тимофеевич. — Ясное дело, чтобы все довольны были и плоды своих рук пожинали.
И выходит он — народный герой и освободитель.
Народ же радостный платками машет, к казакам жмется, на все стороны озирается, и, от счастья такого, расходиться боится. Запуганный, стало быть. А пуганая ворона и куста боится. Не всякий к воле привык. Иной на воле скорей погибает и в конец пропасть может, ежели его к ней сразу подпустить. Но это первое время.
Пошла жизнь в три раза лучше.
Народный герой!…
Конечно, дворянство малость поприжали, так его ежели не прижать — никому жизни не будет. Благородные. Так в лицо белыми ручками и тычут.
— Я, мол, потомственный дворянин. На мне свет держится, а кость имею особую и папа мой много воевал. Понял? Наши поступки всегда бладородные, и на груди волосья не растут.
И наскочил мой прадед на боярина Ксеберукого, а тот ему:
— Не убивай, — просит.
Да-а, человеческим языком говорит. Понятно так: „Не убивай, мол, Семен Иванович, меня. Давай сначала в шашки поиграем'.
Смерть стало-быть оттянуть захотел.
Прадед мой, страх как любил в шашки резаться.
Сели они и, что-ж ты думаешь, кум, Семен Иванович ему все до чиста проиграл. Кроме, конечно, оружия. Потому в евангелии сказано: „Пей, но ума не пропивай'…
От такого позора прадед мой даже за голову схватился — что-ж теперь делать? Срам! Голым к людям показываться? Да и народ на улице, освобожденный, радостный, платками машет и не расходится.
Загоревал, пригорюнился — вынул шашку, да боярина и зарубил. Кто-то из братвы в курень зашел, увидел это и говорит:
— Как же так, есаул, без суда и следствиев? Хошь и дрянь-человек, а усе же?…
— А так!… Куда-ж ему мои монатки на тот свет нести — надорвется еще.
Забрал все свое проигранное, зипун снял и пошел на струг, в путь к Царицыну снаряжаться.
Дела-а.
Время было страшное. Взялись казаки за чужой спас, а себя спасти не могли. Только меня там, кум, не было — я бы иначе всю церемонию провел… Ну, до свидания!
Гаморкин надел папаху и пошел к коню.
Помимо меня у Ивана Ильича было еще несколько друзей — Степан Никитич из Маныческой станицы, Иван Григорьевич из Нижне-Чирской и Михаил Александрович — Новочеркасской станицы. Михаила Александровича звали Петухой, это было прозвище, фамилия же его была совсем другая, ее я пока не упоминаю.
Говорили досужие языки, что Михаил Александрович, в свое время, был сильно увлечен Настасьей
