единения с человечеством…
Так оно и бывает.
Впору только податься куда-нибудь в качестве волонтёра,
проповедуя мир-вам на языке свихнувшейся канарейки!
И становится неразличимой русская клавиатура,
ибо недолговечны они, эти пластиковые наклейки.
Эта песенка по-русски… – хромая,
заблудившаяся в городе птица:
тем, что есть в моём тяжёлом кармане,
за неё, пожалуй, не расплатиться.
У меня в кармане мятая пачка
с сигаретами и мятая тучка
да весёлая зелёная тачка,
развозившая по детству орехи.
У меня в кармане мятная жвачка
и однажды пересохшая ручка,
что сто лет назад писала весёлым
серебром хоть по стеклу, хоть по ткани.
У меня в кармане сальная свечка,
у меня в кармане конь и уздечка
и дурацкая такая привычка
приходить, на три часа опоздавши,
и сошедшая с путей электричка,
и загадочная некая штучка
под названием колечко-малечко
и… минутку! – выходи-на-крылечко.
А поверх всего – тяжёлая точка,
придавившая летучую память -
память, в частности, о том, сколько стоит
эта песенка по-русски, по-детски.
Разобравшись и с обетами, и с долгами:
здравствуй тебе, праведница и датчанка,
середина жизни, обещанная богами,
терпковатая марципановая начинка,
полоса везения – крупного винограда
на добротных фурах в направлении винодельни,
полоса скитания – мелкого гонорара:
от кафе до ближнего питейного заведенья,
вереница опасных, но несложных капканов,
упражнения в икебане и оригами,
радость обнаруженья простых законов,
управляющих жалко что не тобой – другими,
предпочтение фокусникам танцоров и акробатов,
избегание случаев слишком прямой наживы,
рисование на прибрежном песке атрибутов
императорских – скажем, скипетра и державы…
Облака, ракушки, морская лёгкая пена -
в совершенной памяти больше нет ни соринки,
то есть, помнишь ещё свирель тростниковую Пана,
но уже забыл имя нимфы Сиринги.
А на самом-то деле совсем я не прав,
и на самом-то деле совсем я не граф -
я на самом-то деле народ:
собирательный образ, простите, такой,
обобщённый пример, что всегда под рукой, -
море, переходимое вброд.
Это сказано, дальше пойдёт веселей -
обойдёмся-ка, стало быть, без главарей:
всё равно их потом истребят!
Будем дружно идти развесёлой толпой -
за анапеста за колченогой стопой:
хоть топчась, да не глядя назад.
Мы счастливые овцы – бери нас гуртом:
мы счастливые овцы в руне золотом,
к месту казни мы сами трусим:
рассчитаемся сами, построимся в ряд
(это здесь убивают у вас, говорят?) -
и потребуем казни засим.
Это кислая, это горячая смесь,
из холопства и гордости сводит нас здесь:
черпаками нацелясь в котёл,
мы готовы хлебать и хлебать сообща
смерть за смертью, совсем ни на что не ропща -
дескать, кто же иначе хотел?
И в кровавом ряду – в карнавальном бреду,
друг у друга опять, так сказать, на виду
подаёмся на блюдах к столу -
пир последний без нас состояться б не мог,
и, смеясь, мы приветствуем свежий дымок,
исходящий от нас же – в пылу
и в чаду торжества… Раз такая жратва,
всем пожертвуешь ради сего торжества -
потому что обычай таков!
Мы как те, из Рязани, грибы: нас едят,
а глаза наши с нежной любовью глядят
на жующие рты едоков.
Мы к вину хороши и к застольным речам -
к братству, к равенству, к разным другим мелочам,
обиходным за каждым столом,
и мы помнимся долго: ах, что за обед! -
говорят едоки, через несколько лет
вспоминая о сытном былом.
А история дальше бурлит и гудит,
а история дальше плодит и плодит
нас… и в поле обильна трава!
И опять мы бежим терпеливой трусцой
прямо в самое пекло, овца за овцой, -
