развлечений, товаров со скидкой, ботинок в пыли.
В ней достаточно стиля и даже немножечко шика,
бездна вкуса – где гибнут стихи, не добравшись до дна,
и такая музыка… такая большая музыка,
будто и не музыка уже, а уже тишина -
укрываемая от случайных вопросов и взглядов
по каким-то своим тайникам… тайникам-чердакам -
посреди отслуживших вещей и таких же нарядов,
достающихся здешним мышам и грядущим векам…
Сорокавосьмилетняя жизнь выйдет в ночь городскую -
посмотреть, мол, какая
И вздохнёт, что звезда не видна, – ни о чем не тоскуя,
кроме красного шара, давно унесённого вдаль -
кроме красного шара…
Дай Бог ему мягкой посадки
там, где… там-где-садятся-шары и дороги сошлись,
а тебе… да чего же тебе – у тебя всё в порядке,
сорокавосьмилетняя жизнь, мимолётная жизнь!
Значит, вот… такая небольшая наука -
физика такого пожилого предмета:
звук передвигается со скоростью звука,
свет передвигается со скоростью света.
Физика и музыка единого маха -
медленно торопится почтенная кляча:
смех передвигается со скоростью смеха,
плач передвигается со скоростью плача.
И повадка толстого хитрющего лиса
не смущает бездны равнодушного глаза:
лес передвигается со скоростью леса,
лаз передвигается со скоростью лаза.
Скоро мне домой, где ничто не знакомо,
на колёсах едет семилетнее лето -
дом передвигается со скоростью дома…
Жизнь передвигается со скоростью света.
непременная бездна у древних… да, древних греков
(содержавшаяся, как в амфорах, в узкогорлых
долгих строчках гекзаметра) – вдруг на пути возникла
и застигла врасплох, как всегда меня застигала:
не могу предугадывать бездн… да оно и трудно.
Это область числа (притом что все мои числа -
только цены на ярлыках никому не нужных товаров!),
область счёта – слогов или стоп, набегавших валом,
валом медленных волн, под собой хоронивших время,
если только не сделать короткую передышку
в середине третьей стопы… Краткосрочный отпуск
утомившись от свиста снаряда у самого сердца,
полагалось вздохнуть облегчённым глубоким вздохом,
и забыть обо всём – на целое на мгновенье.
А за целое за мгновенье случались вещи
совершенно невероятные… так, к примеру,
возникала вдруг бабочка, пересекавшая трассу
смертоносного и почти разорвавшего сердце снаряда,
прилетала – с иголочки новая – походная песня,
доносился рожок из соседней оливковой рощи,
и по следу рожка вездесущий божок из местных
прилетал с нехорошим, но долгожданным известьем,
за любою паузой в мире – любым свободным пространством,
куда можно вместить – меж одной войной и другою -
что захочешь… и, стало быть, перевести дыханье.
Там считают убитых и раненых, а живых не считают:
слишком много осталось в живых – война неудачна:
остаётся надеяться только, что в новых войнах
все мы ляжем рядком – и тогда будет всё как надо.
Составляются списки – безымянных, понятно, героев:
в этих списках героев содержат под номерами -
например, герой Сто Пятнадцать… чем же не имя? -
и красиво звучит, и запомнить совсем нетрудно:
Братство братской могилы надёжней любого братства:
брат на брате – и братом же погоняет
в суете передышки и в вечной горячей спешке!
Остаются две пешки живые, но мы и их похороним,
пока писари пишут письма с тяжёлым нажимом,
пока сохнут чернила… чернила недолго сохнут,
хоть и дольше, чем кровь, – и гораздо дольше, чем слёзы.
Впрочем, паузы хватит с лихвой – и просохнуть чернилам,
и дойти похоронкам, сухим и шершавым, как вереск,
разносимым миролюбивыми голубями
вроде веточек мира… такого непрочного мира,
распластавшей короткие крылья на пути у снаряда:
между ними – ущелье, и в нём на минуту застряла
золотая минута молчанья, но… канула в пропасть.
Ни о ком ничего не сказали: уже позабыто
и самой-то войны развесёлое грозное имя!
Впору спрашивать старцев: на то ведь они и деревья,
чтоб всегда выживать и являться на переклички, -
дескать, ради чего разгорелся сыр-бор, и чего добивались,
и за что умирали так празднично и так охотно,
и где все командиры, когда тут одни рядовые…
Старцы многое помнят: на то ведь они и деревья,
