подтвердить их, либо убедиться в его невиновности. Вероятно, она звонила на сотовый, иначе ему пришлось бы говорить при сотрудниках, а так он мог перебраться куда-нибудь в уединённый уголок. Но Усов случайно подслушал Вязникова и понял, что тот беседует с Ирен и назначает ей встречу. А может, и не случайно. Мыкола подозревал в убийстве Козловского свою врагиню и мечтал вывести её на чистую воду. Вероятно, увидев, как Вязников уединяется с телефоном, он предположил, что звонит Ирен, и припал ухом к замочной скважине. Как бы то ни было, сначала разговор показался ему невинным. Но когда стало известно, что в тот же вечер Ирен погибла, Колюня заподозрил неладное. Не знаю, что он предпринял. Может, вообразил себя сыщиком-любителем и попытался самостоятельно разоблачить убийцу, может, решил подзаработать шантажом, но, так или иначе, он дал Вязникову понять, что знает о его встрече с Ирен…
— Пых, ты, конечно, очень занятно рассказываешь, но нельзя ли покороче? Я уже понял: Вязников каким-то образом избавился от шантажиста, или там сыщика-любителя, а потом наткнулся в его столе на изобличительный документ. Испугавшись, что это письмо может быть не единственным, предусмотрительный Эдик сделал нам ручкой. Но каким образом он замешан в исчезновении близких Ирен? Заметь: они даже на похоронах не появились. Лучшая подруга и любимый мужчина! По-моему, это возможно только в двух случаях: либо они до такой степени напуганы, что удрали из города, либо их обоих уже нет в живых. Даже всех троих, считая ребёнка. Неужели Вязников похож на такое чудовище и к тому же супермена? Устроить бойню, избавиться от трупов и не оставить следов — это уметь надо!
— Ты же сам сказал: он мог их напугать. Я имею в виду Лизавету и сожителя Ирен.
— Как?
— Не знаю. Может, поехал выяснить, не проговорилась ли им Ирен, и чем-то себя выдал. Или Ирен действительно на что-то намекнула в разговорах с подругой и любовником, и, увидев Вязникова, они расшифровали намёк…
— По-твоему, это объясняет их паническое бегство?
— А может быть, Вязников намеренно напугал их рассказом об убийце, гробящем свидетелей направо и налево, и посоветовал на время скрыться.
— Зачем?
— На всякий случай. Вдруг Ирен все-таки сказала им что-нибудь, чего они не поняли? Если бы мы их теребили, они, возможно, что-то припомнили бы. А так — чем больше пройдёт времени, тем меньше шансов, что это когда-нибудь всплывёт.
Халецкий покачал головой:
— Сомнительно. Не верится мне ни в кровавого маньяка Эдика, ни в его хитроумные замыслы.
— Сомнительно, не сомнительно, а лучшей версии у меня нет, — обиделся Виктор. — И у тебя, насколько я понимаю, тоже. Кстати, куда мы мчимся? И вообще, как ты меня нашёл и зачем уволок с похорон?
— Нашёл случайно. Заехал на минутку взглянуть, не придут ли Лизавета с Крониным отдать покойной последний долг, гляжу — ты! А уволок, потому что мне нужна помощь. Одна приятная новость у меня все- таки есть, напоследок приберёг. Я напал на след Козловского. Оказывается, последнее время он постоянно крутился на знакомой тебе улице. Две недели проработал охранником в супермаркете, что через дорогу, наискосок от нашего особнячка, десять дней — грузчиком на картонажной фабрике, что слева. Чует моё сердце: остальные три месяца из четырех после взрыва Козловский так же ударно трудился на близлежащих предприятиях. Представляешь, сколько народу нам придётся опросить, выясняя, что он там вынюхивал?
13
Похороны совсем не произвели на Людмилу того впечатления, которого она ждала. Ну гроб и гроб. Знание, что в нем лежит Эта Тварь, её не волновало. Только когда его открыли для прощания, по груди пробежал холодок, но всего на секунду. Лица она все равно бы не узнала, да и другие, наверное, тоже — лица в гробу всегда неузнаваемы.
Впрочем, ей было не до покойницы. Людмила не могла припомнить, чтобы когда-нибудь так сильно злилась на отца. Конечно, временами он страшно раздражал её своими попытками вступиться за Эту Тварь, а его полнейшая беспомощность, абсолютное неумение отстоять свои интересы в конфликтах с бабушкой вызывали презрительную жалость. Тем не менее отца Людмила любила и даже отчасти понимала, а именно, в том, что касалось противостояния бабушке. Светлана Георгиевна была из породы умных, властных матрон, которые всегда точно знают, чего хотят, и противостоять им — дело нелёгкое. Людмиле просто повезло, что бабушка сознательно посадила на трон наследницу и собралась служить ей верой и правдой до последнего вздоха.
Отцу повезло гораздо меньше. Правда, судя по семейным преданиям, в детстве и юности он подчинялся матери с великой охотой, почитая её за мудрого доброго правителя, служить которому — высочайшее счастье. Но идиллия на то и идиллия, чтобы рано или поздно обернуться разочарованием. Людмила прекрасно помнила бурный семейный скандал, разразившийся на кухне, когда ей было двенадцать лет. Участники скандала не подозревали, что у них есть аудитория, — предполагалось, что Люсенька в это время видит десятый сон, — но забыли о блочно-панельной акустике. Сквозные дыры в стенах, предназначенные для электророзеток, обеспечивали чудесную слышимость, особенно, если прильнуть к розетке ухом.
— Только через мой труп! — кричала Светлана Георгиевна. — Я не допущу, чтобы у девочки появилась мачеха! Мало она хлебнула горя с чудовищем, которое ты выбрал ей в матери?
Тихую реплику отца Людмила не расслышала, но её смысл легко было восстановить по контексту.
— Я прекрасно понимаю, что взрослому мужчине нужна женщина! — отчеканила бабушка. — И ни в чем тебя не ограничиваю. Можешь завести себе хоть целый гарем. Но ни одна из твоих пассий никогда не переступит порога этого дома! Ты понял меня? Никогда!
Разумеется, Людмила полностью разделяла мнение бабушки — мачеха была ей совершенно ни к чему, — однако отца пожалела. Тихий, безропотный, с грустными глазами, он чем-то напоминал ей безнадёжно больного ребёнка и временами вызывал желание утешить его, окружить заботой, словом, подобие материнских чувств. Незадолго до скандала он вдруг ожил, повеселел, часто шутил и дурачился. Таким Людмила его ещё не видела, и перемена её искренне радовала. Тем горше было видеть, как отец сник после выяснения отношений с бабушкой. Будь Людмила на его месте…
Впрочем, слава богу, что она не на его месте. Своё её вполне устраивало. Кстати, оно было бы куда менее уютным, умей этот недотёпа хоть иногда постоять за себя. Однако, несмотря на конфликт интересов, Людмила испытывала к отцу жалость, а порой даже сочувствовала ему.
Но только не сегодня. Сегодня он вызывал у неё поочерёдно досаду, глухое раздражение, острое раздражение и, наконец, ярость. Досада и глухое раздражение относились к его поведению на похоронах. Мало того, что папаша публично расплакался, распустил сопли, как пятилетний мальчишка, мало того, что всю церемонию держался, точно бедный родственник — в сторонке, на отшибе, так он ещё и Людмиле не позволил приблизиться к скорбящим, хотя уж она-то, как дочь покойной, имела полное право находиться в первых рядах.
Впрочем, как раз в первые ряды она не стремилась. Привлечение к себе внимания не входило в её планы. Скорее наоборот. Незаметно смешаться с толпой, послушать разговоры, вычислить старую подружку Этой Твари, присмотреться к ней и, может быть, ненавязчиво завязать знакомство. Казалось бы, вполне скромный, незатейливый и легко осуществимый план. Но присутствие отца смешало Людмиле все карты. Несмотря на упоение собственным горем, он крепко держал дочь за руку, пресекая все её попытки внедриться в ряды скорбящих. Должно быть, опасался какой-нибудь безобразной выходки с её стороны.
Болван! Мог бы и получше знать собственного ребёнка. Времена, когда Людмила давала выход своим чувствам просто из любви к процессу, давно миновали. В последние годы любой выплеск эмоций, который она себе позволяла, был тщательно выверенным тактическим ходом, подчинённым вполне рациональной цели. Светлана Георгиевна давно раскусившая все трюки любимой внучки, шутливо называла её вспышки пароксизмами рассудочной страсти, а необъяснимые, на первый взгляд, выходки — военными манёврами.
Вообще-то, Людмила обычно радовалась, что отец плохо её знает. Тем легче было управлять им. Но на похоронах традиционные меры воздействия не сработали. Отец, казалось, ослеп и оглох; он попросту не замечал дочь. И тем не менее крепко держал за локоть. Не вырываться же было, в самом деле!
