подставного лица надо действовать. Ты вот что, батя, приходи-ка завтра ко мне домой, там все обладим.
Рассказав, как его найти, Патрикей собрался уходить.
— На дорожку! — разлил Сорока оставшееся вино по стаканам.
На другой день подканцелярист свел попа с разорившимся муромским дворянчиком Емельяновым. С ним быстро обо всем договорились. Патрикей сел тут же писать от имени Емельянова жалобу в сенат на незаконные действия заводчиков Баташевых, захвативших открытые другими людьми рудоносные земли.
Довольный Сорока вернулся домой. Но его планам не суждено было сбыться. Не прошло и месяца, как Гордей сообщил ему стороной, что дворянчик Емельянов вызван был к исправнику, где ему строго-настрого внушили, чтобы он бросил заниматься такими непотребными делами, не то упекут его, куда Макар телят не гонял.
На попа напала тоска. Несколько дней он был сам не свой, потом куда-то ушел из избушки.
В один из вечеров Андрей Родионович выслушал, как всегда, доклад Мотри о заводских делах, отдал распоряжения на завтра. Управляющий что-то медлил уходить.
— Ну, чего топчешься, как медведь на ярмонке?
— Поп Сорока внизу сидит, ждет.
— Чего пустили?
— Выпивши вроде, скандалит.
— Скандалит? Хорошо, проведешь его сюда. Сам с холопами поблизости будь.
— Слушаюсь.
Мотря вышел.
— Ну, чего тебе? — хмуро спросил Андрей ставшего в дверях Сороку.
— Сам знаешь чего. Не за чужим пришел.
— Не пойму я что-то тебя.
— Забыл, кто руду вам открыл?
— Помню.
— А раз так, пора рассчитываться. Добром прошу, не то худо будет.
Тонкие ноздри резко очерченного носа Баташева раздулись, губы сжались плотнее, на сухощавых скулах заиграли желваки.
— Не грози, поп, я не из пужливых. Говори короче, чего хочешь?
— Денег давай.
— И много?
— Тысяч пять. Сойти хочу отсюда.
Баташев усмехнулся.
— А ты, батя, не рехнулся? Ведь вам бог велит быть бессребрениками!
— Люди все одинаковы, все жить хотят.
— Значит, господи прости, меня в клеть пусти, помоги нагрести да и вынести? Высоко, поп, возносишься. Забыл поговорку: не садись под чужой забор, хоть в крапиву, да под свой!
— Забор этот не чужой мне.
— Велика важность — по лесу поводил. Да мы бы и без тебя все вызнали.
— Не дашь? — Лицо Сороки налилось кровью. Сжав кулаки, он бросился на Баташева, но в тот же миг в комнату вбежали два дюжих холопа и повисли у попа на плечах. Началась свалка. Испуганный Мотря срывающимся на визг голосом крикнул еще холопов, и разбушевавшегося Сороку скрутили. Андрей молча сидел за столом, только слегка припухшие веки его темных глаз недобро вздрагивали.
На шум прибежал из своих покоев Иван Родионович. Сразу поняв, в чем дело, он взглянул на брата и тихо, но твердо сказал холопам:
— Отпустите человека, чего зря мордуете!
Обернувшись к Сороке, ласково прибавил:
— Пойдем, батя, ко мне, там потолкуем.
Сорока покорно последовал за ним.
— Ну, чего ты, батька, шумишь?
— Денег давайте.
— Много просишь?
— Тысяч пять. Уехать хочу.
— Пять сотенных хочешь?
Сорока задумался. «Взять? Иль отказаться? А вдруг больше ни гроша не получишь?»
— Давай!
Проводив «гостя», Иван Родионович зашел к брату.
— Раздразнил ты попа, братец, а к чему? Без шума все сделать можно. Распорядись-ка кликнуть Карпуху.
Выслушав приказание, Никифоров молча кивнул головой и вышел.
Утром следующего дня возчики, ехавшие с Выксуни на окскую пристань, услыхали, что в придорожных кустах кто-то стонет. Поначалу они хлестнули было лошадей, потом одумались. А вдруг хорошему человеку помощь нужна?
В кустах валялся избитый, обобранный, связанный по рукам и ногам Сорока. В ответ на расспросы он только крутил головой и тихо постанывал. Рассказывать, как напали на него вышедшие из лесу молодцы и как дрался он один против четверых, было бесполезно. Сам виноват, что пошел глухой ночью с деньгами. Вот только откуда прознали разбойники, что с деньгами идет? Не иначе, Баташевы подослали иродов!
Немало дней пролежал Сорока в своей избушке, пока встал на ноги. Много дум разных передумал, и все об одном: как отомстить обидчикам? В том, что ограбление было дело рук Баташевых, он более не сомневался.
Бессонной ночью надумал было поджечь порученную его заботам пильню, но тут же отказался от этой затеи. Какой толк, если и сгорит? Лесу кругом полно, новую в одночасье поставят. Опять же вода рядом, залить пожар можно.
…«Залить… Залить водой…» Сорока приподнялся, сел на своем узком ложе. «Залить водой. А ведь это здорово может получиться! Если спустить на Выксуни воду из пруда, она так на завод хлынет, что не токмо деревянные постройки, а и домницы снести может».
От такой мысли Сорока даже засмеялся, чего с ним никогда не бывало.
Снова лег, начал обдумывать, как все сделать. «Может, сыновей в помощь взять? Втроем сподручней! Нет, лучше их не вмешивать, один управлюсь».
Приглядывавшие за отцом поповичи немало подивились: повеселел батька! И есть стал — только давай. А он, решившись, набирался сил. Почувствовав, что окреп, стал ждать, когда месяц на ущерб пойдет, а лучше — совсем скроется. В темную ночь темные дела лучше творить.
Ждать пришлось недолго. Словно тяжелым овчинным тулупом окутала землю осенняя ночь.
Надев мужицкую сряду, Сорока позвал Тимоху и приказал ему вместе с Кириллом быть наготове в лодке у берега, верстах в двух пониже часовенки. Велел взять в лодку припасенный им узел с одежей. На вопрошающий взгляд сына сказал:
— Делай!
Темна осенняя ночь. Не всякий найдет в лесу узкую тропку, идущую в стороне от большой дороги. Сорока шагает по ней, как по проселку. Вот и Выксунь. Кругом тихо, только ветер шумит в верхушках деревьев. Ни один из сторожей баташевских не видел, как метнулся поп к плотине, а потом низом, вдоль самого уреза, пробрался к вешнякам.
Сонно журчит вода, стекая по широкому деревянному лотку вниз, в канаву. Взяв предусмотрительно захваченный из леса дубовый дрын, Сорока подсунул его под затвор, запиравший воду. Тот чуть приподнялся, и вода зашумела по лотку сильнее.
Был бы поп знатоком плотинного дела, враз поднял бы затвор. А тут, сколь ни бился, — все впустую. Аж взмок. Сел отдохнуть, потом снова принялся за дело. Наконец, удалось ему приподнять затвор
