И прежде всего это произошло в Нидерландах, где католики-бельгийцы, очень привязанные к своей церкви и к своим традиционным местным вольностям, были подчинены правительству голландских протестантов, от которых их отделяло различие нравов и интересов. Венский конгресс деспотически объединил такие элементы, связь между которыми всегда основывалась лишь на принуждении и которые были разделены уже в течение двух столетий.
В Польше благородная и мужественная нация, не способная, может быть, к самоуправлению, но неспособная также забыть, что за тридцать лет до того она была независимой, оказалась раздробленной, подчиненной иностранным государям, насильно связанной с народами, которые отличались от нее религией, происхождением и интересами. Таким образом, эта нация была принесена в жертву путем возмутительного нарушения публичного права при старом режиме и путем печального нарушения публичного права при новом порядке вещей.
То же самое в Италии, где нация, фактически объединенная под французским владычеством и получившая от французов военную организацию, была низведена до уровня простого географического термина[15].
Венские трактаты оказались несостоятельными и в Германии, где народы, поднявшие оружие для борьбы за независимость отечества, были осуждены на бесплодные мечтания о величии этого отечества в прошлом и принуждены устраивать свою судьбу, сообразуясь только с тем, что было выгодно их соседям. Таким образом, в Европе создался целый ряд очагов революции, которые, вспыхивая один за другим, должны были сначала потрясти здание, а затем окончательно его разрушить.
Наконец, победоносная Европа недостаточно считалась с французской нацией. Она рассчитывала, отняв у Франции ее завоевания, заставить ее позабыть о былой славе. Францию хотели обуздать и унизить, но только оскорбили. Даже с точки зрения системы равновесия точный подсчет сил не позволял отбросить Францию в границы 1792 года. Ведь Австрия и Пруссия получили обратно, и даже с избытком, те владения, которые они завоевали с этого времени. Всем было прекрасно известно, что с 1792 года в умах французов идея республики и национальной независимости отождествлялась с границами древней Галлии, с «естественными границами». Монархическая Европа никогда не соглашалась признать это стремление, а между тем именно оно и лежало в основе двадцатитрехлетней войны[16]. Но было ли разумно и в этом пункте считать незначительной и несуществующей такую глубоко национальную и сильную идею? Не требовала ли благоразумная политика принятия некоторых мер, для того чтобы, сохраняя интересы и идеи французов, облегчить им переход к новому порядку вещей? При таких условиях французы мало-помалу признали бы преимущества этого порядка вещей: цельность и сплоченность Франции среди раздробленных наций и ела-, бых и разбросанных государств, как Голландия, Германия и Италия.
Вместо этого Францию отбросили назад, заставляли отождествлять, как в 1795 году, свободу и естественные границы, связать внутреннюю борьбу против оккупированной хартии с требованиями внешней политики, направленными против «ненавистных» трактатов 1815 года, и сделать расторжение этих трактатов вопросом французского патриотизма. Вопреки разумно понимаемым интересам Франции французскую нацию превратили в естественного союзника всех народов, возмущавшихся против этих трактатов. А французские правительства, готовые искать популярность в славе, силой необходимости привлекались к союзу с теми европейскими правительствами, которые из честолюбия стремились к расторжению Венского трактата или в своих династических интересах эксплуатировали национальные стремления народов.
Таким образом, в 1830 году революция совершилась столько же ради защиты хартии, сколько и ради приобретения рейнской границы. Бельгия, воодушевляемая примером Франции, восстала и отделилась от Голландии. Польша возмутилась, и возглас «Да здравствует Польша!» был на парижских улицах в 1830–1832 и 1848 годах как бы возгласом французской революции. В 1859–1860 годах император Наполеон III соединился с Пьемонтом и создал объединение Италии, а в 1866 году предоставил Пруссии свободу действий в химерической надежде, что Франция получит благодаря этому часть левого берега Рейна. «Подобно большинству французского народа, — говорил он в мае 1866 года, — я ненавижу трактаты 1815 года, которые в настоящее время некоторые хотели бы сделать единственною основою нашей внешней политики»[17].
Таким образом, подорванные в самом начале и в самом своем основании, потрясенные в 1830 году, частично опрокинутые в 1848 году, затем с большим трудом, посредством разных подпорок и пристроек кое- как восстановленные венские договоры были совершенно уничтожены в 1859, 1860, 1866 и 1870 годах созданием независимой и нейтральной Бельгии, Итальянской монархии и Германской империи. В настоящее время ни в области фактов, ни в области принципов не осталось ничего от того, что составляло самое существо деятельности Венского конгресса, и, за исключением бельгийских дел, эти разрушения не оказались такими вредоносными ни для одной нации, кроме нации французской, так часто проклинавшей эти договоры и в такой сильной степени содействовавшей их уничтожению[18] .
ГЛАВА II. СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ И КОНГРЕССЫ. 1815—1823
Мирная политика и конгрессы. В одном мемуаре о Венском конгрессе Гентц, корреспондент господарей Валахии, писал: «Пышные фразы о «восстановлении общественного порядка», «обновлении европейской политической системы», «прочном мире, основанном на справедливом распределении сил», и т. д. произносились для того, чтобы внушить спокойствие народам и окружить этот торжественный съезд ореолом величественного достоинства; но настоящей целью конгресса являлся раздел между победителями отнятой у побежденного добычи»[19].
Со стороны Гентца это было некоторой клеветой на венских дипломатов. Не подлежит никакому сомнению, что их первой и, быть может, главной задачей был раздел остатков Французской империи, и прежде всего каждый из союзников заботился только об удовлетворении вожделений, возбужденных видом такой массы свободных территорий. Но как только первый голод был несколько утолен и каждый захватил свою долю добычи, все почувствовали одинаковую потребность в отдыхе и одинаковое желание насладиться в полной безопасности вновь приобретенными благами. На этих чисто эгоистических чувствах сделана была попытка основать целую систему общей политики, сущность которой два года спустя сформулировал Меттерних. «Одним из главнейших признаков, можно сказать даже основой современной политики, — писал он в 1817 году австрийскому императору, — служит и должно служить спокойствие, а основной чертой спокойствия является уверенность во владении»[20]. Эта консервативная политика в течение, по крайней мере, некоторого времени не должна была опасаться каких-либо сюрпризов со стороны военных сил Франции, находившейся под бдительным надзором целого кордона враждебных государств и даже оккупированной па три года, — а в случае необходимости и на пять лет, — союзными армиями.
Но зато у союзников опасение вызывали французские идеи, — те идеи свободы, равенства и народного суверенитета, которые в продолжение двадцати лет распространялись по всей Европе солдатами Республики и Империи, всемогущие идеи, которые были пущены в ход самими консервативными монархами в 1813 году, когда нужно было поднять народы против Наполеона. Как говорил Гентц, «реакция 1813 года, которая временно задержала революционное движение во Франции, но не покончила с ним, пробудила его и в остальных государствах». Народы, — а немецкий народ в особенности, — не забыли ни героических песен, ни воззваний и обещаний 1813 года. Еще хорошо помнили Песню меча Кернера: «Расти, немецкая свобода, расти над нашими трупами!» В университетах постоянно вспоминали манифест монархов: «Народы, будьте свободны! Мы все — свободные люди!» Повторяли слова Витгенштейна: «Все сословные различия стираются перед этими великими идеями: король, свобода, честь и отечество». Если у монархов память и была коротка, то не все же они были столь ограничены в умственном отношении, как какой-нибудь принц Гессенский: они прекрасно знали, что народы не дремали в продолжение последних семи лет. Они
