Но приказы уже никто не читал, а если и читали, то понимали наоборот. Все требовали:
— Хлеба и долой большевиков!
Хлеба не было, большевики были.
2
В конце июля немецкие колонии поднялись с оружием в руках. Повстанцы заняли Большой и Малый Фонтаны. Снаряды ложились невдалеке от Артиллерийского училища.
Был расстрелян комендант Одессы — славный большевик тов. Мизикевич. (Позже советская власть одну из городских улиц назовет в его честь.)
Большевики сей скорбный случай отметили траурными флагами, вывешенными по всей Одессе.
Заборы запестрели новыми приказами: «Все рабочие должны быть готовы по первому зову двинуться на борьбу с белыми и буржуями».
30 июля командующий войсками Одесского военного округа Недашковский издал приказ о комендантском часе.
2 августа пришло сообщение, что большевики сдали Полтаву.
Бунин, засветло усевшись возле окна, в тот вечер писал в дневник:
«Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера… Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев…
Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый…
Купил — по случаю! — 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки — кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать по 70–80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т. д.!»
Через день еще внес в дневник любопытные заметки:
«Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиантовые кулоны».
«Махно будто бы убил Григорьева, «война» с колонистами продолжается…»
«Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы бежать хоть к черту на рога отсюда!»
3
Стояли чудные летние дни, на какие лето девятнадцатого года было щедро как никогда. Супруги Бунины не спеша прогуливались по Княжеской.
— Полюбуйся, Вера, этими легкими игривыми облаками на горизонте. Каким серебристым пурпуром они окрашены! Совершенно непередаваемая игра полутеней. И все это на фоне серовато-синего неба.
Нет, мне пятисот лет жизни не хватило бы, чтобы этой красотой налюбоваться. Чудо из чудес!
— Помнишь, Ян, кто-то из французских мыслителей сказал: «Как прекрасно все то, что выходит из рук Господа. И как гнусно, что выходит из рук человеческих…»
— Этот мыслитель — Вольтер. Он, к своему счастью, не дожил до Октябрьского переворота.
— Что тогда бы он сказал?
— «Нет ничего гнуснее того, что люди творят под высокими гуманистическими лозунгами».
Навстречу шел высокий старик в мундире чиновника министерства внутренних дел времен Александра II.
Бунин грустно проговорил:
— Вот тебе результаты обысков и изъятий ценностей! Всю жизнь человек работал, а у него весь дом разграбили. Теперь ходит в этом маскарадном костюме, которому более шестидесяти лет!
Из-за проулка показался Дон-Аминадо. Его под ручку с шутливой элегантностью держал Саша Койранский, поэт и художник.
Дон-Аминадо расшаркался:
— Господа Бунины, позвольте вам представить моего сумасшедшего друга — журналист Койранский.
Бунин недоуменно улыбнулся:
— Во-первых, мы знакомы. Во-вторых, с каких пор Саша стал сумасшедшим?
Койранский грустно покачал головой:
— Да, Иван Алексеевич, это истинная правда.
Он полез в карман:
— У меня справка есть. Я пациент клиники для душевнобольных.
— Не пугайтесь, он не буйный! — успокоил Дон-Аминадо. — Дело в том, что…
— В Советской России нормальный человек может жить только в доме умалишенных, — вздохнул Койранский. — Обыски ЧК не делает, кормят хотя паршиво, зато регулярно. А главное — на расстрел никого не уводят и в Красную гвардию не бёрут. И отпускают погулять. Вот я и гуляю.
Дон-Аминадо, напуская на себя серьезный вид, вполголоса произнес:
— У Саши в этом доме есть знакомства. Предлагает меня устроить. Если нынешняя замечательная власть продержится еще месяц, то мне и симулировать болезнь не придется. Свихнусь по- честному.
Койранский стал делиться новостями.
— На днях к нам прибыли два новых пациента. Один — директор женской гимназии, ра-фи-ниро- ваннейший интеллигент, дворянин, пять языков знает.
— То есть отброс советского строя, — улыбнулся Бунин.
— Для новой жизни он не годится, слишком умный — с пятью языками, — вставил Дон-Аминадо.
— Так вот, этот полиглот и педагог жил на Фонтанке. Рассказал, как свихнулся: «Ложусь спать, вдруг в двенадцать ночи — ушам не верю! — пение. Я к окну. Вижу, люди с ружьями ведут под конвоем человек двадцать. И те поют «Интернационал».
На следующую ночь — то же самое, и опять «Интернационал».
…Стал директор справки наводить. Оказалось — буржуев на расстрел с пением гоняют. Кто петь отказывается — прикладом по зубам!
— Аргумент веский, — вздохнул Бунин.
— Вот и свихнулся директор. Ходит по палате, поет «Интернационал». Ждет, когда его самого расстреливать начнут.
