— Потому что после революции командные должности были заняты евреями?
— Да, и поэтому. В руки мамонтовских казаков попали все комиссары. И все они были перебиты. Тяжелое зрелище!
Бунин горестно вздохнул:
— Страшная, немыслимая беда — гражданская война.
— Вы, Иван Алексеевич, доктора Лакиера знали, кажется?
— Конечно! Я с ним когда-то познакомился у Чехова в Аутке. Милейший человек!
— Ведь он годами принимал бедных бесплатно. Святой человек.
— И что с ним?
— Арестовали Лакиера и его сына. Сам доктор сумел убежать из тюрьмы, а сына расстреляли. За что?
Бунин решительно сказал:
— Среди евреев, как и среди русских, разные люди встречаются. Нельзя всех под одну гребенку стричь. Разве можно к этому чудному доктору относиться так же, как к негодяям Троцкому и Зиновьеву? Конечно, нет!
— Кстати, — улыбнулся Велихов, — меня тоже чуть не прихлопнули. Шел я однажды по Дворянской, навстречу верхом едет казак. Увидал меня, улыбается.
— Попался, — говорит, — жидовская морда!
Приставил пистолет к груди, вот-вот пальнет.
Говорю ему:
— Я русский дворянин!
— Чем докажешь? Есть документ?
Показал ему паспорт.
Казак прочитал, почесал в затылке:
— Да, дворянин жидом быть не может!
Отпустили меня.
— Веселенькая жизнь! — сквозь зубы проговорил Бунин.
— Это надо видеть! Люди навзрыд плакали, когда по приказу большевиков в мужском монастыре добровольцы жгли иконы. Теперь устроили там кинематограф.
— А как с питанием?
— Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Кроме картошки и пшена, ничего нельзя достать. Молоко было, но очень дорогое.
Бунин простонал:
— И это в Ельце, всегда отличавшемся изобилием и дешевизной продуктов! Что натворили эти революционеры!
Вера Николаевна добавила:
— Ян органически не переносит революционеров, как я кошек.
Бунин согласно кивнул головой:
— Для меня что Троцкий, что Вельзевул — разницы не вижу.
Пожалуй, Иван Алексеевич был прав.
3
Через французское консульство получили письмо из Парижа— от Цетлиной. Она взахлеб писала о своей жизни: «Тишина, благоденствие полное. Французы веселы, галантны и гостеприимны. Магазины набиты всякой всячиной, и все стоит так дешево, что даже не верится. Не верится и другое: Франция воевала, как Россия, но следов этой войны здесь почти нет. Только инвалиды на костылях и русские постоянно прибывают сюда, все устраиваются хорошо. Часто видим Алексея Николаевича (Толстого). Он, как всегда, весел и полон оптимизма. Жизнью своей вполне доволен. Обещал написать большое вам письмо, а пока шлет поклон. Думаем, что скоро возобновим свой литературный салон. Так не будет вас хватать! Приезжайте скорее, на первых порах разместитесь у нас».
Послание заканчивалось патетически: «Бегите из этой Богом проклятой России, пока не погибли от голода, большевиков, тифа или ножа какого-нибудь экспроприатора».
Вера Николаевна жалобно смотрела на мужа.
Бунин молчал.
Вера Николаевна, взяв его руку и нежно ее поглаживая, говорила:
— Я прошу тебя… Я так устала от страха, от голода! Зима пройдет, и мы вернемся домой, в Россию.
Бунин не отвечал.
— Шполянский уезжает, Овсянико-Куликовский и Кондаков хлопочут о визе в Сербию, у Полонских уже есть виза, и они едут в Париж. Саша Койранский сбежал из дома умалишенных, прислал письмо из Стамбула. Пишет, что жизнь там трудная, но веселая. Очень много в Турции русских.
Вера Николаевна замолчала, испытующе глядя на мужа. Потом добавила:,
— Вчера ночью на Преображенской какие-то бандиты опять несколько интеллигентных семей вырезали. Китникова с женой и детьми живьем сожгли.
Наконец он сказал:
— Давай пока все-таки подождем! Я не хочу стать эмигрантом. Для меня в этом много унизительного. Я слишком русский, чтобы бежать со своей земли. А Китникова жаль до слез, исключительный человек был!
Она поняла, что спорить бесполезно. Лишь в ее дневнике появлялись новые записи:
«Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция» (14 октября).
«Вчера была у нас Ольга Леонардовна Книппер. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь. Большевики к ним предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас… Шаляпин на «ты» с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь — «очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор»…
«Электричества опять нет» (10 ноября).
«Ян сказал с большой грустью: «Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это» (13 ноября).
«Немцы отказались подписать мирный договор. Во Франции мобилизация, это грозит большими осложнениями. О немецкой ориентации слухи все упорнее и упорнее.
В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин — Верховный правитель, а Врангель — Главнокомандующий.
Колчак второй раз разбит (слухи)…» (11 декабря).
«Уже декабрь (по старому стилю — 2, по новому—15 декабря. —
Дома — значит в России.
В эти же дни «группа ученых и литераторов» в очередной раз направилась к французскому консулу по фамилии Готье.
Консул обожал Россию, изучал ее историю по Леклерку, читал в подлинниках Толстого, Тургенева и Бунина (который ему очень нравился) и гордился тем, что знал наизусть кое-что из Пушкина.
Литераторы и ученые вновь прослушали отрывок из «Евгения Онегина»: «Мой дядя самых честных правил…», после чего насели на Готье и наконец уломали. Но — с условиями:
— предъявить паспорта, справки о прививках, а также расписки, что в случае кораблекрушения утонувшие никаких претензий к французскому правительству иметь не будут.
За эти документы было обещано:
