— бесплатно доставить по воде литераторов вместе с учеными до Константинополя и выдать по одному литру ординарного красного вина на душу.
Как покажет ближайшее будущее, французы с пунктуальностью выполнили обещания: и вина дали, и по воде доставили.
Но и россияне не подвели: ни один из утонувших не выступил с претензиями.
Все остались довольны друг другом.
* * *
Толстой-парижский вспомнил об обещании, прислал в Одессу письма — супругам Буниным. Письма весьма любопытные:
«Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с Вами. Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы не скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено — не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острову в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все это искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».
В другом письме он сообщал:
«Милый Иван Алексеевич, князь Георгий Евгеньевич Львов (бывший глава Временного правительства, он сейчас в Париже) говорил со мной о Вас, спрашивал, где Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы, по всей вероятности, согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоем. Я думаю, милый Иван Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. Минимум Вам будет гарантирован, кроме того, к Вашим услугам журнал «Грядущая Россия» (начавший выходить в Париже), затем одно огромное издание, куда я приглашен редактором, кроме того, издания Ваших книг по-русски, немецки и английски. Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и все, все в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем, в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо…»
В первом письме были еще такие строки:
«Пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет… Все это время работаю над романом, листов в 1–8—20. Написано — одна треть. Кроме того, подрабатываю на стороне и честно и похабно — сценарий… Франция — удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной, обжитой дом. Большевиков здесь быть не может, что бы ни говорили…»
Логика «Толстого-третьего» на Бунина не действовала. Ветер эмигрантской стихии его не подхватывал.
Хотя надежда, что идеи Ильича не полонят легкомысленных французов, весьма утешала.
* * *
Он продолжал показывать характер — вполне железный.
Большевики победоносно гнали разрозненные, раздерганные в междоусобицах белые армии.
Даже людям, далеким от стратегических наук, становилось ясно: белое движение обречено на гибель.
Бунин оставался непреклонным: «Россия — мой дом! Мои предки столетиями строили его, и я в нем хозяин».
Звучало красиво! Но для лихих кавалеристов Григория Ивановича Котовского, рвавшихся к Одессе, все эти доводы вряд ли были убедительны.
Бунин стойко отражал предложения уезжавших друзей, а также приставания Веры Николаевны. Не действовал даже ее веский аргумент (признаем — не совсем корректный):
— Ян, ведь большевики не простят тебе редактирование белой газеты.
Жизнь опять покатилась вниз.
Свет электрический давно не горел, сахар и масло кончились, дров оставалось два полена. В доме был арктический холод, Бунин ходил в своей комнате в валенках и пальто. На улицах участились грабежи. То и дело врывались в дома бандиты, убивали хозяев, вещи уносили.
Иван Алексеевич продолжал твердить: «Не торопи! Авось образуется!..»
Вера Николаевна, запершись в своей комнате, молила Бога: «Господи, наставь и просвети Яна, не лишай его разума… Придут большевики, его ведь расстреляют».
Выйдя из комнаты, она с громкими стенаниями, просьбами, мольбами, укорами обращалась к мужу: «Доколе, Ян, ты будешь разрывать мое сердце?.. Ведь обещал, говорил, что на зиму уедем в Париж!»
Бунин не выдержал, пошел к французскому консулу Готье.
На этот раз, ввиду горячего положения в прифронтовой полосе, обошлось без чтения «Евгения Онегина». Готье долго тряс руку Бунина, что-то говорил по-французски, неправильно оценив возможности знаменитого писателя, и дал распоряжение проставить на заграничных паспортах супругов Буниных волшебную печать, дававшую право «на выезд и въезд». (Паспорта еще прежде, весьма неохотно, выдал начальник контрразведки Ковтунович, на всякий случай в каждом подозревавший вражеского шпиона. Качество вполне профессиональное!)
Печать была четкой, вещи собраны, драгоценности спрятаны в маленькую черную сумочку, враг ожидался в Одессе, по прогнозам знающих людей, 3 января нового, 1920 года. Дело оставалось за пустяками: на чем и куда спасаться?
4
Бунин и подключившаяся к беженским хлопотам Вера Николаевна целыми днями обивали пороги консульств и прочих, причастных к эмигрантским делам контор, пытаясь добиться пропуска на какой-либо корабль. Все было тщетно!
26 декабря супруги Бунины посетили Сербское консульство. Долго беседовали с консулом. За две визы Иван Алексеевич заплатил 10 франков. Консул, который Бунина не читал, кроме виз, дал совет — бесплатный: посетить Софию и уже через нее добираться в облюбованный Буниным Париж. Сказано это было, конечно, от чистого сердца, но… Обладай Иван Алексеевич даром предвидения, он отдал бы еще тысячу франков, чтоб только не следовать этому консульскому совету: столь дорого он ему обойдется.
Кроме того, консул сделал малоободряющее напутствие:
— Белград забит до отказа беженцами. Свирепствует сыпной тиф. Желаю вам, господин писатель, хорошо у нас устроиться.
Вернувшись после сей аудиенции, Вера Николаевна, получившая от консула последние боевые сводки, записала в дневник:
«Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство…»
* * *
Утешение пришло вечером — в лице Нилуса и двух чайников, которые тот бережно держал в руках — «чтоб каплю не расплескать!».
В чайниках было то самое вино, которым должны угощать тех, кто не имеет претензий на случай потопления.
— Гуляем, супруги Бунины, по случаю моей эвакуации в Варну! — провозгласил Нилус. Он старался быть веселым, но в голосе его дрожали слезы.
Изголодавшиеся, истерзанные жизнью люди, воспринимавшие все окружающее в силу своих художественных натур особенно остро, пили стакан за стаканом противное лиловое вино.
Вдруг, вполне серьезно, но самым обыденным голосом, Нилус тихо сказал:
— А зачем в Варну? Может, легче… того…
— Что? — вытаращил глаза испуганный Бунин.
— В петлю! И все. И конец. Никаких Варн, никаких большевиков!
— Не валяй дурака! — резонно сказал Бунин. — Перемелется— мука будет. Мы с тобой еще выпьем не раз. В Москве погуляем, в «Славянском базаре». Помнишь, как в тринадцатом году?
