Нилус разговорился, стал вспоминать о «Славянском базаре»,
о той беззаботной счастливой жизни, которая рассеялась как дым…
— Ты, Петр, думаешь, мне легко? — вздохнул Бунин. — Я ведь тоже не приемлю ни революций, ни этой «новой жизни». Я принадлежу к старому миру, к миру Гончарова, Льва Толстого, к миру ушедших Москвы и Петербурга.
Помнишь, там была своя аура, своя… ну… неуловимая поэзия. То, что нынче вовсе потеряно.
На глазах у Ивана Алексеевича заблестели слезы.
— Нет, ни социализма, ни Ленина с Троцким я органически не воспринимаю.
Помолчали. Потом добавил:
— Я признавал мир, где есть 1, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь, лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.
* * *
Они еще раз крепко обнялись, не ведая, что судьба им заготовила неожиданность. Они будут не только вместе жить в Париже, но даже разделят единую территорию — двери их квартир в доме на улице Жака Оффенбаха будут выходить на общую лестничную площадку.
5
Разлука с Россией сделалась наконец такой же реальной, как сырой декабрьский снег за окнами.
Бунин почти все время проводил на старом, с вмятинами и потертостями, диване. Не только что-то делать, жить и то не хотелось.
Уронив голову на руки, тихо сказал жене:
— Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернемся ли? И куда ехать? В Париж? Очень не хочется…
Вера Николаевна 26 декабря отметила в дневнике: «Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное…» И далее:
«Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один Бог. Проектов много».
Много проектов бывает тогда, когда нет ни одного надежного. Но в Париже были все-таки готовые помочь им Толстой и Цетлины.
Бунин писал Марии Самойловне: «Если я и приеду в Париж или еще куда, то вовсе не собираюсь жить на чьем-либо иждивении». «Золотых запасов», спрятанных на печке в доме Буковецкого, им вполне хватило бы на первое время — года на два.
Но… «человек предполагает, а Господь располагает»!
Крутые повороты беженской судьбы вскоре заставят Бунина вспомнить эту житейскую мудрость.
* * *
Через день Бунин сильно простудился и с высокой температурой слег в постель.
Пришло письмо от доктора И.С. Назарова, бывшего жителя Одессы, нынче имевшего большую практику в Константинополе. Он писал о тех ужасных бедствиях, которым подвергаются русские на берегах Босфора.
Назаров умрет в Константинополе в 1927 году. Его сын уедет в США. В послевоенные годы он будет организовывать Бунину материальную помощь. Письма Ивана Алексеевича к обоим Назаровым в конце концов попадут к автору этой книги. Некоторые из них мы своевременно приведем.
Первое послание датировано 20 января 1920 года (по ошибке указан 1919 год). Письмо, собственно, писал Е.И. Буковецкий, а Иван Алексеевич сделал всего лишь небольшую приписку.
Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности — ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.
П. Нилус уехал… в Варну с писателем Федоровым и еще 2 или 3 лицами. Они составят как бы миссию в Софию для информирования болгар о русских делах. Бунин до сих пор в Одессе, имеет паспорт со всевозможными визами, но медлит еще с отъездом.
Про остальных ваших знакомых: Васковский собрался в Польшу. Польское подданство приобрести очень легко. Вообще, скверное время переживаем. Опять самые невероятные слухи. И иной раз хотя знаешь наверное, что слухи ложные, но почти веришь им некоторое время — нельзя же жить в бедственном состоянии долгое время.
Воскресники давным-давно прекратились. Редко собираемся при случайных обстоятельствах. Так что присланный вами коньяк и папиросы ждут. От себя и друзей благодарю за память и желание доставить нам удовольствие. Я пока не собираюсь никуда ехать, но если вы выхлопочете мне звание художника при гареме какого-нибудь принца, я приеду к вам. Жму вашу руку, ваш Евг. Буковецкий».
Далее рукой Бунина:
«Дорогой Иван Степанович, ничего не могу вам написать, — так чувствую себя отвратительно, так все ужасно. Стремимся уехать из Одессы, пока хотел бы в Сербию. Как поедем — на Варну или через Константинополь — еще неизвестно. Если через Константинополь, буду рад обнять вас. Дай вам Бог всего хорошего. Ваш Ив. Бунин».
Ехать и впрямь было страшно. Тому были веские причины.
6
Ежедневно десятки союзных судов, нагруженных российской болью и слезами, уходили в бурное зимнее море, в штормы, в болтанку, в неизвестность. В каютах молились не за себя — за своих детей, чтоб не налететь на минное поле. Молитвы успокаивали, но от мин не спасали. Ежедневно приходили сведения о затонувших кораблях с беженцами.
В одну из страшных ночей погибло сразу четырнадцать судов. Никто не спасся.
Настало третье января. Красные хотя совсем близко подошли к Одессе, но, к счастью, прогноз не оправдался. Захватить город им пока не удалось.
К Бунину забежал Дон-Аминадо — как всегда жизнерадостный.
— Заглянул к вам на чай, поэтому пьем вино! — он поставил на стол бутылку. — Так сказать, последнее гала-представление. Уезжаю путешествовать. Комфорта мало, зато много романтики: бури, туманы, минные поля. Ощущения самые острые! Как соус в стамбульском ресторане. Когда плывешь по воде, то стремишься только вдаль, но иногда получается и вглубь. Печально, но экономно: не надо платить могильщикам.
Вера Николаевна махнула рукой:
— Какие страсти!
— Вовсе нет! Ведь утопленник — это всего лишь много воды и никакого будущего!
Дон-Аминадо показал пропуск — на «Дюмон-д-Юрвиль».
На этом закопченном корабле, среди прочей богемы, найдет себе местечко присяжный поверенный из Киева Яков Борисович Полонский — будущий приятель Бунина, будущий корреспондент «Последних новостей», будущий свидетель страшного финала политических и кровавых игр — Нюрнбергского процесса. И будущий отец замечательного человека — мальчика по имени Саша.
Полонский-младший сделается одним из крупнейших книжных антиквариев Европы, прекрасным знатоком редких русских книг. По всему белу свету будет он собирать автографы Бунина. Многое вернет Александр Яковлевич на родину. Именно от него, среди других материалов, я получу цитируемые здесь письма Ивана Алексеевича.
На прощание Дон-Аминадо, отчаянно жестикулируя, прочитал:
