– Оплачивается груз, попавший на борт корабля, – сказал другой «босс». – Погруженный. Тут же расчёт, и пожалуйста, мы больше не зависим. Не влияем.
– Не отвечаете?
– Не отвечаем.
Серёгин задумался. Нет. Вряд ли они хотят так задёшево кинуть Легион – знают же, что потом не смыться.
– Хорошо. Когда я наконец узнаю, что у вас есть и что сколько стоит?
– Сейчас. Вас проводят. Пожалуйста.
– Я хочу взять своих людей.
– Пожалуйста.
Оба босса снова сблизились, почти сомкнулись, и Серёгин снова перестал их различать, хотя минуту назад вроде бы начал. Один из них нажал большую зелёную клавишу на стене, и с шелестом раздвинулись жалюзи. За ними было панорамное окно. Тиронское солнышко светило откуда-то слева-сзади, освещая висящую вверху и справа устрашающего вида конструкцию: шесть толстенных крестовин, неровно насаженных на коленчатую с перехватами трубу. К торцу трубы был пристыкован корабль, но и это не давало представления о размере сооружений: корабль мог быть маленьким катерком, наподобие их собственного, а мог – миллионотонным транспортом в полкилометра диаметром.
Неслышно вернулся Тиц, ведя за собой недовольно ворчащих Фогмана и Сантери – их, оказывается, оторвали от игры в самый решительный момент, один бросок мог решить, кто же будет чемпионом…
– Надеюсь, у вас хватило ума смешать шашки, – сказал Серёгин по-русски – и по реакции понял: нет, не хватило. А ведь это была самая вредная примета: оставлять недоигранную партию. И возвращаться теперь нельзя – ничем оно не лучше, возвращаться… – Ну, сержант, не ожидал.
Наверное, со стороны эта сцена произвела какое-то другое, но очень правильное впечатление: боссы переглянулись и одобрительно кивнули Серёгину. Типа: держи их в узде. Или что-то подобное.
Мы так и будем глазеть? – хотел было спросить Серёгин, разозлеваясь, но тут снизу, из-под окна, всплыл юсииньский кораблик, матово-полупрозрачный треугольник со слегка скругленными сторонами. Он развернулся, прижался брюхом к окну, присосался – и окно как будто исчезло, образовался такой же полупрозрачный и скруглённый трапик, ведущий внутрь, боссы уверенно пошли первыми, не оглядываясь, и за ними пошёл Серёгин – тоже не оглядываясь. Снаружи кораблик казался полупрозрачным, а изнутри – отнюдь нет. Серёгин посмотрел направо, туда, куда свернули боссы – они удалялись по коротенькому коридору со ступеньками, но шагая уже по стене. Он ненавидел эти фокусы с гравитацией, его мутило всегда – и при перемене ускорения, и при смене вектора, – но сжал зубы и пошёл, придерживаясь за тёплый поручень только кончиками пальцев…
Санька весь как будто закаменел. Это было опасное состояние, он из него мог сорваться в боевую ярость, а мог и в долгую депрессию. Бывало и так, и так. А сейчас ни то, ни другое вроде бы ни к чему…
Русло Сан-Хоакина, главный ориентир, по которому они шли, заметно сузилось. Главная река Калифорнии была, по существу, жалким ручейком, который, возможно, в дожди и половодье раздавался до размеров нормальной реки – но это явно не сейчас.
Сделали бы, как в Сахаре, подумал Санька. Полторы сотни антигравов по верховьям рек – и вот вам непрерывное дождевое водоснабжение. Не срослось почему-то, Яша на Мизели об этом рассказывал, об этом и вообще обо всём, но тогда Санька в детали не вник, а потом и вовсе забыл про разговор. И только теперь, глядя на голые камни и редкие полувыгоревшие рощицы внизу, он кое-что вспомнил. То есть вспомнил, что был такой разговор, а вот в чём корень проблемы…
Санька покосился на Якова. Тот сидел в страшной позе: скрючившись, упёршись локтями в коленки и вогнав костяшки пальцев глубоко в глазницы.
Чарли и коты тихо жались друг к другу сзади. У них был вид людей, только что чудом выбравшихся из глубокого омута и от чудовищной усталости ещё не верящих в спасение.
Солнце стояло довольно высоко, но Санька знал, что здесь, в тропиках, это обман: сядет быстро, и тут же обрушится тьма. Впрочем, часа полтора светлого времени оставаться должно… Он посмотрел на часы, потом вниз. Река уходила резко влево. Куда теперь, хотел спросить он, и в этот момент Яков приподнял голову. Глаза были красные щёлочки, рот приоткрыт. Секунду он сидел с абсолютно отсутствующим выражением. Потом вскинул руку: ни слова!.. И наконец сказал:
– Есть…
– Что?! – Санька уже знал, что.
– Она. Слышу. Там… – и показал точно на садящееся солнце.
Санька мгновенно положил кораблик в вираж.
…Наверное, они хотели и дальше поддерживать в ней эту неуверенность, это чувство неопределённости, неразличимости яви и бреда, но промахнулись с дозой. Потому что, когда Юлька дошла до того момента, когда подхватывала полными горстями из ведра какую-то вонючую грязь и мазала ею бурую стену, чтобы на стене проступали и начинали светиться фразы: «Она всё-таки приходит в себя…» – «Нет, активность нормальная…» – «Да ты сюда посмотри!» – «О, дерьмо…» – «Что будем делать?» – «Вкатить ей ещё дозу?» – «А ребёнок?» – «А очнётся?» – «А может… Эй, ты меня слышишь? Слышит…» – «Точно, надо что-то делать…» – «Всё, поздно, ничего уже не сделать, слетели с точки…» – «Звать?» – «Зови… да не её зови, а шефа, давай, давай…» – «Вон он, сам пришёл», – когда вместо того, что проступало прежде, начали вдруг проступать эти фразы, то и всё вокруг постепенно, но быстро начало делаться плоским, жёстким, сухим, картонным, пыльным и грубо размалёванным. На миг ей показалось, что она возвращается в то хранилище всех знаний мира, запечатлённых на зёрнышках риса, но нет, только показалось, на самом деле это была сцена с висящими разлохмаченными захватанными кулисами и стеной огней рампы, отрезающей от неё весь зрительный зал. Она сидела в кресле, глубоком и прохладном, кресло покачивалось и скрипело монотонно, но почему-то не раздражающе. Те, кто с ней разговаривал только что, стояли по сторонам и чуть сзади, и у неё не было желания на них смотреть, потому что они были ей скучны и немного отвратительны. Поэтому она посмотрела на себя: полосатая пижама, гнусное розово-зеленоватое сочетание цветов, да ещё поверх полосочек нарисованы очень натурально всякие насекомые и пауки. По доброй воле она никогда бы не влезла в такую пижаму… Потом раздались шаги – как положено шагам на
