сцене, отчётливые и громкие. Акцентированные, вспомнила она.
И поняла, что забыла всё, о чём с ней разговаривали те, кто стоит сейчас по сторонам. О чём-то важном, но…
Это испарилось, как эфир.
Преобразилась сцена. Ещё полувидимые за световой завесой, наметились окна – огромные, в три четверти стены, и за окнами то ли садились, то ли вставали солнца – по одному за каждым. И как на картинке в глянцевом журнале, на фоне одного из закатов (всё-таки это был закат, она не знала, почему, но закат) чернели две пальмы с веерами трепещущих листьев, кажется, дул ветер, вот почему закат кровавый, это ветер. Вместо кулис развевались лёгкие занавески, и под потолком звенели бамбуковые колокольчики. Полосатая её пижама превратилась в шёлковый костюм, тоже в полоску, но теперь еле заметную, из каких- то намёков на разницу в оттенках. Зелёный или розовый? Скорее, зелёный. Но с бархатистой изнаночкой цвета, с переливом, намекающим на розовый.
Зоревуй.
И без всяких там тараканов, только бабочка чуть повыше левого колена.
Красиво.
Она сжала зубы.
Шаги, приближающиеся (акцентированно) уже вечность, наконец соизволили приблизиться. Она смотрела в ту точку, где они остановились, и не видела ничего. Наверное, рампа (уже невидимая) продолжала слепить глаза.
Она попробовала смотреть сначала одним глазом, потом другим. В детстве у неё была такая игра. Когда она была маленькая, левый глаз видел всё в розовом цвете, а правый – в зелёном. Если смотреть обоими сразу, то получался нормальный общий тон, а если один прикрыть – то с акцентом. Акцентированно зелёный или акцентированно розовый. Жуть, если вдуматься. Но маленькой она не вдумывалась, а с возрастом это почти прошло.
Сейчас она попыталась повторить тот детский опыт, и что-то получилось. Это действительно мешал свет. Если смотреть только левым, что-то человекообразное, но пустое – сплеталось из нитей теней от пола и до чуть ниже плеча, а если правым – то часть головы, лица, левая рука, – тоже пустое, пустое.
Потом она сильно зажмурилась – до звёзд – и посмотрела двумя. Звёзды медленно меркли, а позади них проступал из огненного марева заката человек.
Потом он вынул из ничего стул и сел напротив неё.
Закат медленно гас. А может быть, гас быстро. Она пока не понимала, что есть быстро, а что есть медленно.
От человека исходило то, что она ненавидела больше всего на свете: тёплая участливость и готовность прийти на помощь – настолько сильные, что в ответ на них хочется вырваться из шкуры, сокрушить преграды и даже убить всех, кто против.
Марцал.
Она подумала так и постаралась отодвинуться. А он почувствовал всё и стал почти человеком. То есть если бы она не видела его секунду назад, то никогда бы не заподозрила…
– Простите, – сказал он. – Я должен был сообразить, что… – он замялся почти естественно.
Всё-таки она научилась их разгрызать. Раньше такой заминке она бы поверила.
– Простить? – прохрипела она и вдруг вспомнила самогонный аппарат Пола-дэдди. – Черта с два!
– Вы не поверите, – как ни в чём ни бывало продолжил марцал, – но меня зовут Конан. На самом деле. То есть если произносить строго, как это у нас принято, то первая «н» звучит слабо – в треть тона, – но я уже привык к тому, как произносите вы. И говорят, что в профиль я немного похож на вашего президента.
– Льстят, – сказала Юлька. – Где я и что со мной? И по какому праву?
– Эта вилла называется «Вересковый холм». Она принадлежит компании «Розен и Розен», производство детского спортивного инвентаря и игрушек, основана в тысяча девятьсот тринадцатом году, представляете? Вилла построена немного позже. На её территории расположен очень большой винный погреб, один из самых больших в Калифорнии. Мистер Розен хочет задать вам несколько вопросов – возможно, не самых приятных, но совершенно необходимых. Сейчас он придёт…
– Я уже здесь, – раздался скрипучий голос.
Юлька скосила глаза. Поворачивать голову было страшно.
В проёме дверей стоял очень худой и, похоже, очень старый человек. Сильный, жилистый, но старый. От него словно бы исходил запах пыли. Он сделал медленный шаг и оказался на стуле перед нею, а марцал Конан почтительно стоял позади, за левым плечом. И тут Юлька поняла, что старик – тоже марцал, что она впервые в жизни видит
– Мой помощник не успел ответить, по какому вы здесь праву, – всматриваясь ей куда-то повыше и левее переносицы, сказал старик. – В каком-то смысле, дорогая, по праву сильного. Я оказался сильнее и смог вас схватить… пока вы не расшибли себе голову… Я не навязываюсь вам в друзья и даже не скажу, что действовал только в ваших интересах. Это всё предмет долгого разговора. Но я могу сказать твёрдо, что не желаю зла лично вам, не стремлюсь к вашей смерти и не хочу причинять вам страданий. Кроме того, мы даже можем помочь друг другу. Постарайтесь понять: я действительно не представляю для вас опасности. Опасность внутри вас. Вот здесь… – он тронул себя тонким пальцем над левой бровью – и у Юльки вдруг на миг снова всё сдвинулось перед глазами, это был не старик-марцал, а док Мальборо, которая растирала ей виски нашатырём, нашёптывая: ну, не надо, не плачь, не плачь, сейчас всё пройдёт, пройдёт… только что на четырёхстах пятидесяти лопнула серия «колокольчиков», и тут же стало понятно, что это «Портос-39» падает с мёртвым экипажем… и вся боль собралась в одной точке, именно вот в этой, над левой бровью… – Стоп! – повелительно сказал старик, и боль прекратилась. – Подозреваю, что вы уже всё поняли.
– Нет, – сказала Юлька.
– Поняли. Просто в такие вещи очень обидно верить.
