что лучше? Это нас с вами осенило! Это вдохновение! И успех не случаен, а закономерен. Поэтому мы вправе рассчитывать на полновесную оплату труда!
– Вы это говорите, потому что хочется взять? – спросил я.
– Да, – честно ответил режиссер. – Сначала сомневался, а поразмыслив, решил взять! И взять, заметьте, свое, а не чужое! А заказчик, полагаю, набил кошелек чужим, вы видели его физиономию? И вообще, – сожалеючи добавил Икс Игрекович, – мало мы с них слупили. Они же не знают ничему цены: ни слову «любовь», ни слову «достоинство». Вчера был в одном доме… выставили вино – пять тысяч долларов за бутылку… пили, причмокивали, а в глазах вопрос: «Что за хрень такая – пять тыщ?!»
– А не навлекем на себя? – спросил я, навеки запомнивший посиневшие котлеты из «Гастронома» на Солянке.
– Какой вы догматик! Ну, да, да, не захотели участвовать в грязненьком деле, но ведь это же – благородно! А благородство…
– Какое тут благородство?..
– А что же это – коровья лепешка? Ну, пускай, не благородство, а просто добрый поступок, и учтите: не-ко-рыст-ный, имеет право на вознаграждение. И вообще, говорить об этом, когда вокруг лгут, грабят, убивают и берут миллионные взятки – чистое чистоплюйство!
И все-таки я сомневался, едучи к Эдику. Вглядывался в метро исподволь в людей, прикидывая: откуда они-то берут деньги? Кем трудятся? Вот студенты, вот пенсионеры, домашние хозяйки, гости столицы – чтобы не происходило, какая бы власть ни была на дворе – их, гостей, то есть – не москвичей, завсегда видно. А вот – полумосквичи – замкнуты, напряжены, не обкатаны… а вот москвичи на две трети, вроде все утряслось, устаканилось, но тоже, если приглядеться – шлейф провинциальности еще тянется, еще сопутствует…
Смотрел я, смотрел и понял, что скоро в Москве москвичей не останется. Для исконных москвичей метро – гордость родовая, а для тех, кто сейчас в вагоне – унижающее их средство передвижения. И что денег в жизни человека должно быть строго определенное количество, как температура тела, как давление: меньше – плохо, и больше – тоже не хорошо.
С тем и приехал, притопал к старому серому дому с белыми рамами, искажающими первоначальный облик, как искажает лицо человека не подходящая ему оправа очков.
– Как жизнь! Как служба? – приветствовал я охранника.
– Трудимся, – разулыбался он, довольный.
Ох, любят у нас барина! И любят в барина поиграть, в шубу его нарядиться. Вчера еще червяк учрежденческий, еще на подступах к вратам ведомственным сжимавшийся душой в комочек, заглядывавший в глаза начальству раболепно, подхихикивающий всякой хозяйской шутке, получив должностенку, глядишь, в момент приобретает черты полководческие: и бровки нахмурит и помолчит важно, и зубом цыкнет, и ходит, будто Землю ему подстелили, чтоб только он мог тело свое пронести. Ну, разумеется, до тех пор, пока не встретит более высокого начальника. Сильно я, помнится, удивлялся в армии на ребят, взошедших на самое наималюсенькое повышение ефрейторское, и рьяно, самозабвенно, упоительно командовавших подчиненными им тремя-четырьмя солдатиками.
Телевизор под потолком не работал.
– А телевизор – сломался, что ль?
– А чего там смотреть-то, – осмелел охранник, – мозги только пудрят.
– Мозги можно пудрить тем, у кого они есть! – нравоучительно пояснил я.
– Оно так, – согласился охранник. – Только пудры уж слишком много кладут.
– Да, – подтвердил я, удивившись его меткости, – не жадничают!
Навстречу, чуть не сбив меня, выскочил мужик. Глаза у него исходили болью. Охранник пожал плечами, показывая свою неосведомленность. Дверь хлопнула – человек исчез в улице, оставив недоброе предчувствие.
– Это ваш клиент меня чуть не опрокинул? – спросил я Настю, входя в офис. – Вы что – его укусили?
– Нет, – ответила она, – он сам.
– Сам себя укусил?
– Нет, он сам такой… переживает. Какие все-таки бывают люди! – вздохнула она и положила в рот кусочек шоколадки.
– От шоколада портится цвет лица, – брякнул я.
– Да чего уж там! – упаднически молвила она.
Стало ясно, что с красавчиком Д. у нее не заладилось, и про то, «какие все-таки бывают люди!», относилось и к нему.
Эдик, стоя, перебирал на втором столе какие-то бумаги, Икс Игрекович сидел, и, что меня почему-то задело, в моем – хотя, какое оно мое? – кресле.
– Встретил? – спросил вместо приветствия Эдик.
– Укушенного?
– Тут не до смеха…
– А за этим столом кто сидит? – показал я на второй стол.
– Сейчас никто, – ответил Эдик и усмехнулся. – Сейчас он сидит в другом месте… Никакого криминала, – поспешил успокоить, – сидит в банке, гороскопы банкиру составляет на каждый день. «В делах должны быть предельно осторожны… Прислушиваться к внутреннему голосу» и прочий вздор! А если что – говорит: «Вы плохо прислушивались к внутреннему голосу». В общем, устроился… да ты его знаешь – Гарика помнишь?
– Так он же уехал в Америку… или в Голландию?
– Вернулся… был конферансье, теперь – астролог! Мне предсказывал – не сбывается, а он говорит: потому что я не знаю, в каком часу я родился. Вот, говорит, если бы ты знал: утром или вечером и в каком часу с точностью до минуты… а лохи ему верят – язык у него всегда был хорошо подвешен. Да ты садись!
– Садитесь! – угадал мое настроение и уступил место режиссер.
Прежде чем сесть, я спросил:
– Икс Игрекович, какие ассоциации вызывает у вас стена? Вот та, за окном…
– Задник сцены, – подумав, ответил режиссер.
«Действительно, похоже!» – подумал я, сел, и вновь полезли воспоминания: лохматая, ободранная дверь квартиры, тусклые лампочки, «потому что много нагорает», а кто-то «постоянно не гасит за собой свет», муторный запах кипятящегося на плите белья в большом баке… Тьфу! Лучше бы не садился! Лучше бы!..
– Тут такая ситуация… ты видел этого, который выходил? – спросил Эдик. – Между прочим, успешный бизнесмен.
– Можно вопрос?
– Конечно.
– А ты сам успешный?
– Ну-у… не обо мне речь.
– А мне кажется, о чем бы ты ни вел речь, – всегда о себе.
Эдик помолчал, соображая, обидел я его или нет? Решил, что удобнее ему – не обидел. Только щечки у него под мелкой седой бородкой порозовели.
– Вообще-то, – смягчился я, – он, судя по всему, мужик неплохой, у мерзких мужичков в трудные минуты дерьмо из глаз брызжет, образно говоря, у других – злоба, а у него – страдание.
Зазвонил телефон.
– Да! – досадливо сказал Эдик в трубку. И тут же заюлил. – Мы тут… Вот Виктор Михайлович, Икс Игрекович… работаем, тебе от всех привет. Ну, конечно, как только освобожусь…
Сидишь молчишь – оказывается, ты кому-то привет передаешь! Сколько таких приветов я напередавал! А то еще хуже – приходят люди в театр и говорят: мы от Виктора Михайловича, его соседи. Их сажают в первый ряд, и они лупят на меня глаза, довольные своей ловкостью. А администратор, отягощенный услугой, говорит мне: «Я ваших посадил».
