– Жена, – оправдываясь, показал на аппарат Эдик.
Значит, после отлупа, полученного Настей от Д., у них с Эдиком был приступ любви, и женушка взволновалась, поводок натянула.
– Давай ее успокоим? – предложил я.
– Кого?
– Жену твою. Позвоним, скажем, что из приемного покоя института Склифосовского, и что ничего страшного, и что ты сможешь ходить через два месяца, правда, на костылях. И она успокоится и дико обрадуется, когда узнает, что ты здоров и ничего не надо менять в жизненном укладе.
– Идея неплохая, – одобрил Икс Игрекович.
– А вдруг она обрадуется… когда мы из приемного покоя? Скажет: так ему, старому козлу, и надо! И поделом! И пускай, – скажет, – эта молодая дура выносит за ним утку?..
– Что ж, и это может быть! – согласился Икс Игрекович, обнаруживая свой опыт.
– Вы бы лучше подумали, как помочь человеку, – укорил Эдик. – Его баба забирает у него половину имущества и двоих детей!
– А если он этого заслуживает? – высказал я предположение. – А если она полюбила другого, более достойного!
Эдик сел в свое кресло, напротив меня, отодвинул чуть в сторону телефонный аппарат. Уловив мой ехидный взгляд, подвинул обратно. Сказал с вызовом:
– Этот более достойный – аферист! Изображает из себя прорицателя, черт знает, какого-то пророка! Собирает вокруг себя баб, обирает их, отправляет в какое-то поселение, в какую-то энергетическую зону на Алтае, сам живет в Москве или околачивается за границей!
– Пускай муж обратится в милицию, – предложил Икс Игрекович.
– Обращался – его не ухватишь, у него все на добровольной основе.
– Тогда нужен хороший юрист, а для жены этого… психиатр.
– Хороший юрист и у пророка есть. А психиатр – он сам будь здоров! Лихо морочит бабам головы!
– Тебе бы так! – не удержался я. – Впрочем, чем мы можем помочь? Чтобы Снегирев изобразил Папу Римского? С гармошкой.
– Папу не надо, – серьезно сказал Эдик, – этот проныра себя выше ставит, я видел его листовки… такой весь из себя!
– Тогда отправить к нему нашего поэта-дуэлиста, кстати, как он?
– Приходил тут… – скривился Эдик, – ищет спонсора издать книгу стихов.
– Нашел?
– Тут не найдет, – сказал за Эдика Икс Игрекович.
– Ну, на хрена мне его вирши нужны?! – возмутился Эдик. – Я сам когда-то писал…
– На заборе, – опять не удержался я.
– И еще уверяет, что он меня и обогатит!
– Денег ты ему не дал, – продолжал я, – но пистолет-то ему дать можно. Хотя бы игрушечный, пусть напугает супостата. За сумму малую. Опыт у него уже есть!
– Ага, напугаешь его! У него охрана – фанатики! Пришибут и возрадуются. Подумайте, а?
Не ответил я ему ничего, и Икс Игрекович промолчал. И стена за окном промолчала. Только телефон затрезвонил.
– Кто бы это мог быть? – спросил я, намекая на жену Эдика. Потянулся, снял трубку и скороговоркой выпалил: – Старший оперуполномоченный Егоров слушает!
В трубке раздались короткие гудки, словно мне их в ухо швырнули.
– Подумайте, ребята, а? Детей жалко…
Больше мы об этом не говорили, но думу я с собой унес. Кроме конверта с рублями. И дума обосновалась в голове по-хозяйски. Бывает, поговоришь по телефону, положишь трубку, а через минуту не сразу и вспомнишь, с кем говорил, а бывает – залетит слово маленьким зернышком, пустит корни и пойдут всходы. Да и один ли я такой? Тот книгу написал, увидев в окно потерявшуюся собачку, другой – сценарий фильма накрутил, найдя в старой книге пожелтевшую записку, третий подлог совершил – сказала ему бывшая одноклассница прилюдно: «Нищий!» И как бы в шутку, а его это слово – «нищий», как дятел, долбило, и он, дурак, документик подчистил неумело, и… на восемь лет за решетку. Душу открыл сокамернику, и стали его звать остряки зарешеченные: «Богач».
«Пойду-ка я… – подумал я, выйдя в переулок, – а куда?» Сейчас в какую сторону ни двинься, можно настроение себе испортить: здесь памятник архитектуры сломали, там – фасад перекрасили. И так не в масть, как если бы трава – синяя, небо – черное, я воробьи не чирикают, а хрюкают! Белокаменный цоколь у особняка начала XIX века мрачным мрамором обложили, а другой – надстроили, пентхауз сделали. Они бы у себя в черепе дырку просверлили! Для вентиляции! И как умудряются: гордятся как бы русскими зодчими и – застраивают, упрятывают их творения, что иной любопытствующий иностранец с путеводителем найти не в силах. Спросит у прохожего, а тот так любит Москву, так гордится тем, что он коренной москвич, что только и скажет, поразмыслив: «Тут где-то…»
Но негоже пенять лишь нынешним кормчим. И предыдущие постарались! Чего стоит самоуправство Хрущева, прорубившего Новый Арбат, соблазнившись красотой Гаваны. И мечтавшего повесить над Москвой такую большую лампу, чтоб она освещала весь город. Малую большую подвесили под купол павильона «Космос» на ВДНХ. Светился стеклянный купол в ночи, вдохновлял неуемного вождя, пугая здравомыслящих горожан светлым будущим. А уж почти создали и огромаднейшую лампу, но… не могли придумать, спорили, как ее в небо приткнуть.
Пошел. Уроды… понатыкали везде плитку вместо асфальта! И хоть бы делали прочно! Гонятся за Европой, сморкаясь в рукав. А я чуть ногу не подвернул! Бутики у них, видите ли!.. Две продавщицы, охранник и – ни одного покупателя! А перед бутиком непременно щербатая плиточная красивость – ловушка для каблуков, капкан! Вышел к перекрестку, где на высоком для него постаменте – маленький Шолом- Алейхем. Ну, такой маленький, что хорошо смотрелся бы на письменном столе скульптора. И надпись: «Шолом-Алейхему москвичи». Это, значит, и от меня и… от антисемитов, у кого прописка московская!
Двинул напрямую к Спиридоновке. Во – «Студия красоты „8-е желание“! А я не знаю и предыдущих семи. Дикарь!
Протопал еще немного, и – опять памятник! Александру Блоку… Стоит в окружении деревьев в позе гордой, независимой, а они ему ветви положили на плечи, на голову… Такое впечатление, что деревья к нему относятся лучше, чем люди. Жалеют, что его сюда упрятали. А на видных, лакомых местах – туалеты голубенькие с тетеньками уморенными! «Архитектура – это музыка, застывшая в камне», а тетка со шваброй в кабинке на самом почетном месте у Красных Ворот, у Арбатских, на площади Пушкинской – это что застыло?!
В проходе за церковью Большого Вознесения, в которой венчался Пушкин… «Как может быть Большое Вознесение? Почему большое?!» Вопрошал, помнится, один писатель. «Не я назвал», – оправдывался я, но от напора иных человеков ни логикой, ни фактами не отобьешься, заклинит их и хоть кол на голове чеши. «Заклинит… – меня что-то насторожило. – Заклинит… Клин клином вышибают!» Я глянул на бронзового Алексея Толстого, сидящего в кресле; и он будто кивнул мне обкаканной голубями головой.
Перед памятником советскому классику было просторно и пустынно, будто чуралась Москва любимца Иосифа Виссарионовича. Только две старушки гуляли по газону с тремя собачками.
Сел я на одну из четырех длинных скамеек, надвинул кепчонку, как забрало, предался созерцанию, размышлению. И воспоминанию…
Тихий солнечный день… в зале суда пусто. Думаю: «Это хорошо – меньше шума». Только подумал, открылась дверь, вошел офицер и заорал: «В колонну по одному бегом марш!» И в зал, грохоча сапогами, вбежал взвод курсантов. «Равняйсь! Смирно! – скомандовал офицер. – Тема сегодняшнего занятия: бракоразводный процесс! Вольно! Садись!» Но мало того, когда в зал вошли судья и народные заседатели, одна заседательница посмотрела на меня и сказала удивленно: «Вить, а ты что тут делаешь?» Это была моя бывшая начальница из «Диафильма». Смешно…
«Дворником надо быть, и тогда у тебя всегда будет кусок хлеба, скотина! А так из тебя ничего не будет!» – говорил отец Шаляпину. Значит, если бы он послушал своего родителя… на одного дворника было бы больше! Так можно и запутаться! Потому что, если бы Володя Ульянов послушался папу, а Иосиф
