батальона и особенно нас – разведчиков. «Какие разведчики, – думали мы, идя на лыжах, – мы навьюченные, неповоротливые ишаки или верблюды или носильщики наподобие клондайковских носильщиков-индейцев». Эта экипировка нам мешала: никакой маневренности, подвижности, да в лютый мороз, да в глубоких снегах! Навьюченные шли до границы, периодически отклоняясь от основной дороги и проверяя, нет ли где рядом противника. Меня при этом как лучшего лыжника и комсорга командир посылал то в головной, тo в боковой дозор. При этом приходилось пробивать лыжню в глубоком снегу, что очень тяжело.
На другой день благополучно, но изрядно измученные (совершенно напрасно, могли бы весь батальон подбросить на машинах) достигли границы. Тут, немного передохнув и подкрепившись консервами и галетами, а также получив патриотическую зарядку со стороны подвернувшегося малограмотного политрука (он по-украински нам объяснил обстановку на передовой примерно так: «Наши самолеты бомблят и бомблят, а финны убегают», ну и еще чего-то маловразумительное), мы получили приказ догнать и уничтожить отряд финских лыжников, проникших на нашу территорию и устроивших крушение воинского эшелона и другие диверсионные акты.
Шли по их лыжне вдоль границы на север в течение дня; но без всякого результата. Окончательно измученные, в кромешной тьме, постоянно падая от изнеможения, кое-как вернулись на дорогу, откуда начали преследование лыжников, и получили приказ командира Сапрыкина зарыться в снег и спать.
Я никак не думал и не предполагал, что будет отдых в снежной яме – но приказ есть приказ. Я, как и другие, вырыл яму, постелил на дно плащ-палатку, кто-то, назначенный часовым, засыпал меня снегом, и я заснул мертвецким сном, как в комфортабельном гостиничном номере. Проснулся от удара в бок прикладом винтовки. Это часовой поднимал нас, так как уже светало. Выбрался из снежной постели, довольно теплой при 40-градусном морозе, и сразу страшно замерз. Пошли куда-то вправо от дороги, ведущей на передовую. Стали уже слышны разрывы бомб и снарядов рядом, но очень глухо, передовая была далеко. Двигались по глубокому снегу, вновь измучились безо всякого толку и вышли опять на дорогу. Темнело, когда нас догнали машины с боеприпасами и продовольствием. Нас посадили наверх груза, но мы и тут мучались, то и дело вытаскивая машины-полуторки из снега на обочинах, так как шоферы, по неделе почти не спавшие, на ходу засыпали, и машины, съезжая с дороги, вязли в снегу.
Ехали ночью. На одном обогревательном пункте получили по буханке размороженного ржаного хлеба и под утро прибыли на передовую. Место это называлось Хильки III. Позади остались Хильки II и Хильки I. Хильки – хутор в переводе на русский, но за точность не ручаюсь. Когда шли к исходной позиции, нам навстречу попались остатки стрелкового батальона, измученные, истерзанные, вели и несли раненых и в наш адрес отпускали злые «сочувственные» реплики: «Видите, что с нами стало?! В одном бою разбили батальон, а вы добровольно (нас узнавали по одежде) идете умирать». Это как ножом резануло по сердцу. Сразу вспомнились слова малограмотного политрука: «Наши самолеты бомблят и бомблят, а финны убегают». Тут мы увидели другое. Наши бегут, и не все, а жалкие остатки. Также узнали от раненых и как наши «бомблят». Самолеты, верно, бомбили, стараясь угодить в финнов, окруживших 54-ю дивизию, но иногда бомбы падали на своих, а продукты и боеприпасы, которые они сбрасывали, больше попадали финнам, нежели бойцам окруженной дивизии.
Увидели артиллерийскую батарею 76-мм пушек и хорошую землянку. По просьбе командира взвода нас пустили погреться и подготовиться к предстоящим боям. Рядом находилась походная кухня, и мы поели за много дней горячей пищи – наваристого, жирного супа, какой-то каши и попробовали уже фронтового чая.
Это была передовая. Фронтовое, боевое напряжение. Все, кого мы встречали, были возбуждены, так как бои шли не в нашу пользу. В артиллерийской, гостевой для нас, землянке жили недолго. Быстро получили продукты на три дня – тушенку, масло, сахар, галеты, по шкалику водки (называли это «ворошиловским пайком») – и в сумерки вышли в первую разведку. Что разведывать, куда, на какое расстояние, командиры не объяснили. Сошли на лыжах под гору и углубились в темный лес. Темнота постоянно разрывалась светом ракет красного, желтого, белого цвета. Впереди, справа, слева, сзади непрерывная стрельба – пулеметная, автоматная, минометная. То и дело над головами летели куда-то, шипя в воздухе, мины, снаряды, и потом вдалеке слышались их разрывы. Напряжение нарастало. Чужой, враждебный лес, непрерывная канонада, не умолкающая ни на секунду (и так до конца войны), где-то в стороне, недалеко, пулеметная стрельба…
Вдруг передние остановились. Меня нашел командир взвода и дал приказ – возвратиться назад, найти батальон, который должен идти за нами, и сообщить, что мы, разведчики, дошли до указанного рубежа, противника не встретили, и какой будет дальнейший приказ. Получил какое-то назидание от помкомвзвода Краковского и политрука, которого нам дали на Хильках III, и углубился в незнакомый лес по проторенной лыжне. Шел быстро. Несмотря на сильный мороз, я взмок, впору было расстегнуться. Так я волновался, что усталость исчезла. Страха не было. Думал только одно: как бы найти батальон. Вдруг лыжня раздвоилась. Куда идти – вправо или влево? Прислушался к стрельбе, услышал какие-то голоса (почудилось – на чужом языке), пошел вправо и не ошибся.
Вскоре встретил головной дозор батальона во главе с начальником штаба, его я узнал по росту, он был детина метра под два. Меня остановили. Назвал пароль, получил отзыв. Доложил начштаба приказ, полученный от Сапрыкина, и выслушал площадную брань в адрес командира взвода, а также почему-то и в свой. Видимо, нервы у начальника штаба были не на месте. Опыта у наших командиров, от сержанта до командира батальона, было, как потом мы поняли, не больше, чем у рядовых бойцов. Мне приказали вести батальон по знакомой лыжне. Светало, когда приблизились к месту, от которого я ушел с приказом, и увидели остатки от взвода. Командир взвода тяжело ранен, помкомвзвода тоже. Живыми остались политрук и два санинструктора. Пока я ходил на связь с батальоном, разведчиков окружила группа финнов и расстреляла из автоматов и минометов. Беда была в том, что наш СВТ не стрелял. На морозе после первого выстрела затвор покрывался пленкой льда и капсюль следующего патрона не разбивался бойком. После первых выстрелов разведчики уже не стреляли, винтовки не работали, а вот автоматы у командира взвода и помкомвзвода были в порядке, и они стреляли по финнам до последнего патрона. Ну и по ним, ведущим огонь, финны сосредоточили ответный и обоих тяжело ранили. Спас остатки разведвзвода наш приход к месту боя в составе батальона.
Полностью рассвело, когда подтянулись все роты. Началась мне плохо понятная подготовка к бою. При свете утра я увидел, что мы находимся на огромной сопке, покрытой сосновыми деревьями, а слева – лощина или озеро. Вот туда и было приказано идти батальону. И тут началось побоище. Командиры, не получив разведданных, пошли в наступление, не зная силы и точного расположения противника. По батальону били из пулемета и вели минометный обстрел. Финны умело применяли минометы в лесной местности и нанесли батальону большой урон. Я в это время нашел политрука и разведчика Никифорова из Кинешмы. Политрук вел огонь из автомата по перебегающим финнам на другой стороне лощины. Я увидел за кустом пулемет, установленный на волокуше, и трупы убитых пулеметчиков. Один диск был в пулемете, а два диска лежали рядом. Позвал политрука, и мы начали вести огонь. Я – пулеметчик, а политрук помогал с дисками. Находка дегтяревского пулемета дала возможность подавить огонь противника на правом фланге, чем воспользовались наши и потеснили финнов в лес. Но многие из бойцов и командиров наткнулись на минное поле, возникла паника, и батальон начал отходить. У нас кончились патроны, и вдруг застонал политрук. Разрывная пуля раздробила ему голень правой ноги. Политрук стонет и просит ему помочь и не бросать. Я снял пулемет с волокуши, затянул пулемет и волокушу за кусты, подтащил и уложил на волокушу политрука и под сильным огнем стал вывозить из этого ада. Даже не заметил, куда скрылся тов. Никифоров, видимо, его тут, рядом, убило.
Мне одному пришлось вывозить раненого по мятому, всему в ямах снегу. Вокруг шел ожесточенный бой. Ползком затащил политрука в заросли кустов, немного отдохнул. Думал, что же делать: идти к ротам, продолжающим бой, или везти раненого. Пересилила жалость к человеку, жалобно стонавшему, ослабевшему от потери крови. Хотел перевязать ногу, но раненый запротестовал, не дал разрезать брюки, а кровь течет и течет. Все же кое-как сделал тугую перевязку поверх брюк своим перевязочным пакетом. А рядом уже никого. Один я, да где-то в стороне стонали и кричали раненые. Тут я решился и ползком повез политрука. Нашел лыжню, по которой шел в разведку, и углубился в лес. Политрук изрядно замучил меня просьбами сквозь стон: «Шилов, не бросай меня. Шилов, не бросай меня», и так без конца. Снег был измят, ямы, колдобины, тут и там убитые. Измучился напрочь. А политрук начал просить: «Пить, пить, пить…» Я
