— Сдавать? — хрипло спросил шулер.
Волновалась уже вся его группа поддержки.
А в колоде и карт-то уже почти не оставалось. Да и те, я был уверен, разложены были так, что мне шли одни шестерки, а ему одни тузы. Вот он теперь и недоумевал, каким это образом его шестерки превращались в мои тузы. Ведь у меня и рукавов никаких не было, и умозрительные штаны плотно облегали тело.
— Давай в покер, — решил испытать я его.
— В покер, так в покер, — легко согласился он и, перетасовав новую колоду, раздал по пять карт.
Я уже понял, какой серьезный противник попался мне, и поэтому собрал в кулак всю свою мыслительную способность. Всякие там “стриты”, “флеш-рояли” мне помочь не могли. Нужно было играть наверняка. Никогда мне это еще не удавалось, а тут, на счастье, удалось. В руках у меня было четыре бубновых туза и джокер.
— Прикуп? — спросил шулер.
Какой тут, к черту, прикуп! У меня на руках было каре из тузов, да еще джокер. Ничто не могло перебить мою карту.
— Открываем, — сказал я и разложил свое счастье на столике.
У него тоже было каре из тузов, только трефовых, и джокер.
Снова ничья. Я понял, что мне его не переиграть. Но и он никогда бы не смог переиграть меня!
— Может, разойдемся с миром? — с уважением спросил шулер.
— Пожалуй, — ответил я и взял свою уже подсохшую на солнце драхму.
Оказывается, не так-то просто было разбогатеть в этом мире.
— Дай-ка мне ее для сохранности, — попросила Каллипига и снова засунула монету себе за щеку. — И где это ты так, глобальный человек, научился играть?
— Да с рождения это у меня, — ответил я.
— Конечно, с рождения, — подтвердил Сократ. — Такому разве научишься? Ни в жисть не научишься!
Мы двинулись дальше, вдоль магазинчиков, забегаловок и закусочных, в том самом месте Сибирских Афин, откуда хорошо был виден Акрополь с плывущим на фоне голубого, безоблачного неба Парфеноном.
Глава сорок пятая
Возле закусочной сидел Ксенофан и причитал:
— О, если бы и мне удалось приобщиться к твердому уму, взирая на обе стороны! — А сам упорно смотрел в одну сторону, на Каллипигу. — Но я был обманут лживой дорогой, когда был уже старик и неопытный в скептическом сомнении. Куда бы я ни обращал свой умственный взор, все сливалось в одно и то же. Все сущее влеклось отовсюду и делалось единой ровной природой. Я полузатемненный, а не вполне свободный от тьмы. Я — насмешник над обликом Гомера, сотворивший себе бога, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого или мыслимую мысль. Я полагал, что все едино, что бог сросся со всем, и что он шарообразен, бесстрастен, неизменен и, возможно, разумен.
Каллипига бросалась утешать старика, размазывая ему слезы по лицу своей полупрозрачной столой.
— А где же Парменид с Зеноном? — спросил Сократ. — Они ведь вызвались тебя провожать, Ксенофан.
— Пьянствуют, — немного успокоившись, ответил Ксенофан и указал рукой на дверь закусочной.
— Должно быть, ищут Единое на дне стаканов, — предположила Каллипига. — Пойдем, составим им компанию.
— Я побаиваюсь вторгаться слишком далеко даже в область Мелисса и других, — сказал Сократ, — утверждающих, что все едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид. Он внушает мне, совсем как у Гомера, “и почтение, и ужас”. Дело в том, что еще совсем юным (а бывало со мной и такое) я встретился с ним, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа. Поэтому я боюсь, что и слов-то его мы не поймем, а уж тем более подразумеваемого в них смысла.
Чего нам было бояться?!
— Да и самое главное, — продолжил Сократ, — ради чего строится все наше рассуждение о Времени, — что оно такое, — обернется невидимкой под наплывом речений, если кто им доверится. Между тем, вопрос, который мы поднимаем, — это непреодолимая громада. Если коснуться его мимоходом, он незаслуженно пострадает, если же уделить ему достаточно внимания, это затянет наш разговор. Нам не следует допускать ни того, ни другого, а постараться с помощью повивального искусства разрешить глобального человека от бремени мыслей о Пространстве и Времени.
— Как же мне разрешиться от бремени, — в отчаянии воскликнул я, — если мысль еще и не зачата?!
— Будь снисходителен, глобальный человек и, возможно, мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения.
— Ладно, буду снисходительным, — согласился я.
— А больше всего прошу тебя о следующем.