— Вижу, вижу, — немного начал успокаиваться прораб Митрич. — Не продолжай дальше. А то ведь и сам Акрополь на сувенирные камешки кто-нибудь догадается пустить.
— Да выброси ты, Митрич, этот Акрополь из головы! Если предметы мысли не есть сущее, то сущее не мыслится. Стало быть, если кто-нибудь мыслит, что колесницы движутся по морю, то, даже если он этого не видит, ему надо верить, что колесницы есть то, что находится в состязании на море.
— И колесные пароходы! — в отчаянии воскликнул прораб Митрич.
— Это нелепо, Митрич, право же. Мы же договорились, что сущее не мыслится и не постигается.
А Акрополь-то и в самом деле что-то уже не возвышался над Сибирскими Афинами. Пароходы же отсюда не были видны. Но, скорее всего, тоже стали не-сущими.
— Давай прекратим это, — предложил прораб Митрич. — а то вы и до самих Сибирских Афин дойдете.
— Что ты, Митрич, мы же истинные патриоты!
— Вы мне лучше вот что скажите: кто спер-то все это?
— Я же говорил еще в самом начале, что даже если сущее, например…
— Остановись! Не перечисляй!
— Ладно, — согласился все тот же четвертый, — даже если сущее и постигается, оно неизъяснимо другому. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним, тебе, например, Митрич…
— Нет, нет! — в некотором ужасе закричал прораб Митрич.
— Ага. Мы объявляем, значит, своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично.
— А где же эти объясняющие слово предметы? Но, чу! Я все понял. Раз нет сущего и оно по природе своей не может быть ни познаваемым, ни сообщаемым другому, то, выходит, не существует и никакого критерия.
— Верно, Митрич! — возликовал пятый. — Мы ничего не знаем. И мы не знаем того факта, что мы ничего не знаем.
— Из-за слабости мы не в силах судить об истинном, — опечалился шестой.
— Я жив, слава богам! — очнулся от какого-то транса прораб Митрич. — Отметим это удивительное событие!
— Надо отметить, — согласились все остальные.
— У всех мнящая мысль пребывает, — печально вздохнул Ксенофан, отлип от Каллипиги и поплелся по миру поносить несуществующего Гомера и неуловимый критерий истины.
Часть вторая. СИМПОЗИУМ
Глава первая
В забегаловке в беспорядке стояло с десяток грязных столов. За некоторыми на неверных стульях сидели люди, хлебая щи или только ожидая, когда их принесет остервенелая официантка.
Запах щей был тот самый, что я унюхал еще в кухоньке барака, когда вырвался от нас-всех, и мы с Сократом проникли на симпосий к Каллипиге. Я, было, начал осматриваться в поисках наиболее чистого стола, но Сократ уже нашел то, что ему было нужно, и теперь шел к самому грязному, заставленному тарелками и стаканами. За столом сидел один человек.
— Радуйся, Парменид! — сказал Сократ.
— Радуйся и ты, Сократ, — ответил старик и отхлебнул из тарелки ложку щей, со свешивающейся с нее квашеной капустой.
— А где Зенон?
— Деньгу зашибает.
Парменид был уже очень стар, совершенно сед, но красив и представителен. Лет ему было за шестьдесят пять.
— А уж я-то как рада такой встрече! — запела Каллипига. — Сколько лет, сколько зим! Не забыл меня?
— Тебя забудешь! — ответил старик. — И я рад, Каллипига.
Мы начали рассаживаться вокруг стола, причем Сократ сгреб тарелки и стаканы и переместил их на соседний стол, чем вызвал очень сильное неудовольствие и волнение официантки.
— Тоже жрать будете? — пересилив себя, вежливо спросила она.
— Пожрем, конечно, — ответила Каллипига.
— А пойло будете пить?