— Раскройте мне ваши карты, — твердо проговорил Шелест. — Что вы задумали и какая роль мне отводится? Но с условием: после грязного или чистого дела вы, Опанас, отпускаете меня на все четыре стороны.
— Не верю я этому козлу. Замыслил что-то пакостное. Ему только оружие в руки дай, покажет сподтишка, где раки зимуют…
— А что, ребята? По-иному, на мой взгляд, и не выскажешься. Объясним все вечером, перед работой. Однако ты ни единым словом не обмолвился, что входишь в наше братство. Устав в нем писан кровью. Ну, да ладно уж, после, по-братски, оформим, отпразднуем твое посвящение в рыцари леса — и кати себе с Богом. Судьба твоя, считай, в добром смысле решена, — серьезно и безапелляционно произнес Опанас, покачиваясь своей нелепой фигурой. — Ну, а пока возьми, — бросил он на лавку летный шлем, кожаный планшет с трофейной картой и записными книжками, содержание которых понять бандитам было не по силам. — Это только начало. И збрую возьми. — Он протянул Шелесту дубовую дубину с налобком.
— Гасило доброе — сила, — заговорщически подмигнул Шелесту Никон.
Чувствуя успокаивающую тяжесть пистолета, засунутого сзади за брючный ремень, Шелест озорно моргнул Никону.
— Поснедаем — да и в путь надо собираться. Здесь недалече. Продукты твои, летун, прикончим совместно. На дорогу своим снабдим. Шоколад твой детишкам отправлю. Не гневись, — спокойным деловым тоном сказал Опанас, словно нечаянно толкнув Никона локтем.
Это движение хозяина не укрылось от внимания Шелеста.
— И все же? — настойчиво спросил Михайло.
— Словно банный лист, липучка ты, Михайло. Домик лесника. Километров шесть-семь уберется. На юго-запад. Смекаешь? Часа два ходу…
— А, знаю. Были однажды, — вгрызаясь в кусок свежесваренной телятины, просипел Никон. — Там же для ночевки, от домишка лесника в метрах тридцати в глубь леса, омшанник классный. Как не знать…
— Память у тебя, Никон, наполеоновская… — вновь хитро ухмыльнулся Опанас.
Солнце заметно клонилось к вечеру, когда «лесные братья» в полном составе отправились в путь. У домика лесника их должны были ожидать две подводы, запряженные парами свежих сильных лошадей, с самогоном, продуктами и еще кое с чем.
Шелест шагал между Опанасом и Никоном, чувствуя опеку идущих след в след Михаилы с Миколой и ждал момента. Прохладный ствол браунинга, при движении как бы массируя тело, касался копчика, повышая его оптимистическое настроение, укреплял надежду, увеличивал шансы на освобождение.
Четыре тяжелых мотоцикла с гитлеровцами, ровно рокоча двигателями, подпрыгивая на неровностях местности, стремительно приближались к роковой черте. Пулеметы на колясках и сидящие за ними люди в какое-то мгновение могли прибить к земле свинцовым градом все живое, что находилось за условной границей поляны, покрытой нешироким поясом из колючего шиповника и терна.
В свою очередь, внезапный огонь в упор из засады поглотил бы экипажи мотоциклов, превратив их в пылающие факелы.
За плечами Черемушкина будто оглушительно лязгнул металлом затвор автомата. Он скосил глаза. Коврова лежала рядом с ним, и ствол ее автомата смотрел в сторону приближающихся на мотоциклах к поясу зарослей полевых жандармов. Давид Юрский, Аркадий Цветохин и Сергей Антонов находились справа. А Игорь Мудрый, как был, так и остался, не нарушая маскировки, в своем гнезде, среди густых ветвей сосны. Ему отлично с высоты все было видно и очень удобно наверняка, выбирая цель, вести опустошительный огонь. Но он ждал команды командира на открытие огня. Напряжение достигло высшей точки и могло сравниться только с зажженным бикфордовым шнуром, внутри которого бурно горел пороховой прут, от секунды к секунде достигающий пучком огня детонатора минного заряда.
Капитан Черемушкин отложил автомат, поднял лежавшую рядом с ним гранату Ф-1. С таким же хладнокровием поступили Юрский и Цветохин. Правые руки разведчиков напряглись, пальцы левых, захватив кольца предохранителей, готовы были вырвать боевую чеку. Даже пленный штандартенфюрер СС Ганс Ганке уткнулся лицом в землю, понимая, что одно его движение, любая попытка обратить внимание мотоциклистов закончится одним — уходом в мир иной.
И вдруг мотоциклисты как бы сделали резкий пируэт: свернули влево уступом, увеличивая скорость. Обогнув березовую рощу, оставляя в воздухе запахи бензинового чада, жандармы тут же скрылись за чертой дальнего перелеска.
Черемушкин приподнял от земли зачугуневшее, собранное в единый комок тело. Его рука, опустившая рядом с собой гранату, заметно дрожала. Коврова молча положила свою горячую ладонь на его руку… Их глаза на мгновение встретились…
Со стоянки снялись на полчаса позже назначенного времени: задержало то, что только что произошло. Теперь же, учитывая каждую минуту, Черемушкин спешил довести разведгруппу к месту намеченной встречи с Касаткиным и Сабуровым — к западной окраине лепного озера Голубые Васильки, расположенного в квадрате «двадцать четыре».
Неся свою долю груза, справедливо разделенного между всеми участниками рейда, Ганс Ганке за очень короткий срок пребывания в качестве военнопленного проникся, с трудом признаваясь себе, уважением к каждому разведчику. Нет! Это не было абсурдом. Он знал немало немецких войсковых разведчиков, обладающих твердой волей и бесстрашием. Но, в основном, подобные подразделения строились лишь на принципах строжайшей дисциплины, бездумного, неосознанного повиновения младшего старшему. Здесь же с высоты своего звания штандартенфюрер СС улавливал для себя что-то не совсем обычное в отношениях между людьми. Русская разведгруппа в его понимании представляла собой отлаженный, с многократным запасом прочности механизм, который даже при выходе из строя некоторых деталей все равно продолжал бы работать в заданном режиме. Странно, конечно, прозвучало бы это его признание вслух, но это было так, и иначе строить свои умозаключения он считал отступлением от истины. По своей природе Ганке не был трусом, но постепенно стал одним из тех, кто, несмотря на свое прямое отношение к службе СС, назвал войну на Востоке проигранной…
Как ни спешил Черемушкин, наверстывая упущенное время, он привел своих спутников к назначенной точке с часовым опозданием.
Остановились в густом, но мелкорослом ельнике. До узкой горловины между берегом озера и западной стороной лесного массива оставалось еще не менее двухсот метров. Стояла удивительная тишина. С одиноко растущего раскидистого дуба в бинокль была заметна на фоне местности каждая деталь. Прямо впереди виднелось озеро. В роскошной раме высокого зеленого камыша и куги оно безмятежно дремало в тишине и покое. Ничто не напоминало о том, что где-то здесь, поблизости, могли находиться люди. Кого бы занесло в эту глушь?..
Черемушкин озабоченно бросил взгляд на часы: шестнадцать ноль шесть. Беспокойство росло вместе с движением минутной стрелки. И вдруг совсем рядом послышался призывный голос кукушки. Досчитав до десяти кукушечьих вздохов, Черемушкин с повеселевшими глазами произнес:
— Это свои, ребята!
— Точно, Сабуров. Молодец, старик! — несказанно обрадовался ефрейтор Цветохин. Несмотря на разницу лет — Сабурову было двадцать девять, а Цветохину шел только двадцатый, — они были друзьями, водой не разольешь.
— Аркаша, давай ответную трель соловьиную! — приказал мягко Черемушкин.
В лесу, как бы радуясь солнцу, бездонному голубому небу, увлеченно засвистал соловей.
С противоположной стороны донеслись ответные стенания кукушки.
Минут через пять показалась широкоплечая фигура старшего сержанта Касаткина. За ним слегка раскачивающейся походкой следовал Глеб Сабуров. Невесть сколько времени прошло с тех пор, как расстались, а стали обниматься друг с другом, словно вечность прошла.
— Место очень красивое, — стал делиться своими впечатлениями Касаткин. — Домик лесника и по сей момент действительно существует. И в нем и вокруг ничего не порушено. Настораживает множество следов: имеются и старые и новые, только что появившиеся: от сапог, автомобильных и мотоциклетных колес. Видимо, домик под контролем и туда время от времени наведываются гости. От домика лесника, в метрах
