Я люблю маленького Планта. Настоящий старый Король Морж. Род: Нонконформиссимус. Вид: Синешкурус кривоногус. Постоянный, как разбитый барометр. Ставит одну ногу перед другой; они у него скрюченные.
Отец Планта был водопроводчик. Старое фамильное ремесло. Хорошая профессия, много денег. Планти тоже хотел стать водопроводчиком. Но во время Бурской войны он пошел воевать за буров. Его мать умерла, а отец женился на многодетной вдове. Когда Планти вернулся домой, для него не оказалось места. Он занялся сапожным делом, завел славную маленькую мастерскую и славную маленькую жену. И тут бац — мировая война. Демократия в опасности. Снова армия — заманил лорд Дерби. Славная маленькая жена снюхалась с дезертиром, продала мастерскую и была такова вместе с деньгами. Плант получил одну пулю в колено, другую в желудок и перенес четырнадцать операций. Всякий раз, как он находил работу, выходила из строя нога и приходилось ложиться в больницу. Стал пить и сломал вторую ногу. Тогда он взялся за ум и принялся за починку обуви; рассорился со своим священником и ударился в анархизм. Нонконформизм передавался в их семье по наследству. Отец его тоже был мирским проповедником.
— Красивую картину вы нарисовали, мистер Джимсон, — сказал он, ставя на стол свою кружку с непреложностью заповедей Моисея. — Грандиозная тема — грехопадение.
— Я решил бросить живопись, — сказал я. — Немного поздно, но, быть может, я все же начну себя уважать прежде, чем умру.
Планти покачал головой, подергал галстук. Он был потрясен в самых своих основах и не мог больше доверять даже резинке от галстука.
— Вы видели Джима, мистер Джимсон? — спросил Альфред из-за стойки.
— Да, спасибо, Альфред.
— Подумал: стоит вас предупредить.
Альфред не сплетник. Но хотел бы им быть. Похож он на белого кролика, припудренного спереди розовой пудрой. Глаза у него бледно-голубые, как снятое молоко. Ему бы родиться женой деревенского булочника и выдавать новости с пылу с жару вместе со свежими булками.
Хлопнула дверь; рука моя подпрыгнула сама по себе и плеснула пиво прямо мне в нос.
— Не волнуйтесь, мистер Джимсон, — сказал Альф. — Сюда они не придут, а Джим — могила.
— Да, вы оба умеете держать язык за зубами... как луковый дух, наевшись луку, — сказал я.
— Должен уметь при моей работе, — сказал Альф, стирая пальцем пятнышко со стакана. — Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. Вот золотое правило для того, кто стоит за стойкой. Вам нечего нервничать.
— Я не нервничаю, — сказал я. — Это мои руки нервничают. Но если полисмены не поторопятся, я перебью здесь все стекла.
— Я вас понимаю, — сказал Альф. — Нет хуже, чем вот так болтаться в воздухе. Чего только не вообразишь. Много ребят попадало в беду из-за этого.
— В чем дело? — сказал Берт. — Кто болтается в воздухе?
— Убийца из Линкольна, — сказал я. — С самого утра.
— Мистер Джимсон шутит, — сказал Планти. — Он художник, а художник знает цену жизни.
— Продаете или покупаете? — сказал я. — Кто больше даст за прославленного Галли Джимсона? Крепок телом и духом, если не считать артрита, конъюнктивита, свербита, пердита, колита, храпита, бронхита, дерматита, флебита, ревматита и периодической задержки мочи.
Планти потряс усами. Я его огорчил. Люблю огорчать Планти. Вечно пытается спасти меня от самого меня. Обратить на путь благоразумия. Не нравятся мне эти обращатели. Всегда у них кастет за пазухой. Подбираются с фланга для атаки через черный ход. Запри хоть все замки, они и тогда будут подсматривать сквозь замочную скважину.
— Мистер Джимсон вовсе так не думает, — сказал, покраснев, Планти. В нем до сих пор сохранилось кое-что от сержанта, воевавшего в Бельгии. — Для чего же и существуют художники, как не для того, чтобы показывать нам красоту мира?
— Вот как? — свирепо сказал я. — Что такое искусство? Распущенность и больше ничего. Порок, с которым не смог совладать. Тюрьма слишком хороша для художников. Их надо спускать с Примроуз-хилл в бочке, полной битых бутылок, раз в неделю но будним дням и дважды в национальные праздники. Это их научит уму-разуму.
Где-то за домом поднималась луна, я видел ее в окне эркера сбоку от стойки; в ее свете деревья стали похожи на окаменелости в угольном месторождении, дома — на только что отколотые глыбы угля, отсвечивающие зеленью и синевой, берега — на две обнаженные угольные жилы, а вода в реке — на медленно текущую нефть. Модель планеты до того, как придумали глину, краски, птиц и нас грешных. Мне понравилось это даже больше купола славы. Мне понравилось это так сильно, что захотелось выйти и погулять там. Но, понятно, я знал, что снаружи ничего подобного не найду. Реальный мир куда эфемернее. Это просто световой эффект. На стену вскочила старая белая кошка Альфреда и испортила все впечатление. Пришлось поднять кружку, чтобы закрыть ее.
— Уважаю художников, — сказал Планти. — Они отдают всю жизнь искусству.
— И жизни других людей тоже, — сказал я. — Как Гитлер.
— Гитлер, — сказал Фрэнки не столь сердито, как печально, словно это было последней каплей. — Кто сказал «Гитлер»? О нем что, снова говорят по радио? Когда же настанет конец этой болтовне?
— Как вы думаете, мистер Мозли, будет война? — сказал Альф. Мистер Мозли только что вошел в бар. Щеголеватый молодой человек лет пятидесяти; лицо как малина, а костюм и туфли так хороши собой, что глаз не оторвешь. Воплощенная мечта. Мистер Мозли «жучок». Он продает советы, на какую лошадь поставить, и собирает ставки.
— Конечно, — сказал мистер Мозли. — Конечно, будет.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альф.
— Ясное дело. Кружку крепкого пива и полпорции виски.
— Но разве немцы хотят войны?
— Они сами не знают, чего хотят, пока не получат, — сказал мистер Мозли, — а тогда они захотят чего-нибудь другого.
— Ваша правда, мистер Мозли.
— Все мы любим разнообразие, — сказал мистер Мозли, — чтобы кровь не застаивалась.
— Одного я не могу понять, — сказал Уолтер. — Чего надо Гитлеру?
— Ничего ему не надо, — сказал мистер Мозли. — Просто у него в голове завелись идеи. В том-то вся и беда. Если у кого завелись идеи, держи ухо востро...
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал я. — У этого парня есть кое-какие идейки. И он хочет посмотреть, как они будут выглядеть на холсте.
Мистер Мозли взглянул на меня, но ничего не сказал. Я его не виню. Смешно ожидать, чтобы такой костюм разговорился с моим пальто. И я стал думать о Художнике Гитлере.
