— А зачем сюда явилась эта старуха?
— Почему бы и нет?
— Женщины обычно находят занятие получше.
Но Планти снова исчез. В таких случаях он совершенно теряет рассудок, мечется как угорелый, словно сержант в день сражения, так что воротничок сзади совершенно вылезает наружу.
А люди все плыли и плыли в комнату. Как рыбы в аквариум с мутной, коричневой водой; рыбьи головы в трех измерениях, одна голова над другой. Тихо колышутся вверх-вниз, взад-вперед. Выпученные глаза, рты, как у трески. Висят посреди коричневой мути. Ждут червяка или просто так. В углу размахивает щупальцами старый осьминог с зеленым кумполом и черным клювом. Пытается, не поднимаясь со стула, снять пальто. Вдоль стены, боком, словно лангуста, пробирается красноносая старуха в черном платье, тряся перьями на шляпке и тыча в кресла ветхим коричневым зонтиком. У стены застыл молодой скат с пухлыми белыми веками и крошечным белым ртом. Как вкопанный. Можно подумать, его приклеили к стенке аквариума. Люди то и дело падали или садились на меня. Я занес стул в кладовку, чтобы не попадаться им под ноги, и закрыл дверь, чтобы мне не мешали. Я знал, что здесь под столом Планти держит бутылки с пивом.
Но скоро стулья загрохотали у самой двери, и в ту минуту, когда я раскупоривал первую бутылку, дверь распахнулась настежь. Люди устраивались поудобнее, вытягивали нош и откидывались назад, чтобы урвать еще немного жизненного пространства. Как это бывает на всех сборищах, кроме церковных, — у церкви есть добрая христианская традиция прикреплять скамьи к полу. В результате один стул втолкнули прямо ко мне в дверь, а когда я попытался вытолкнуть его обратно, встал Планти и, потрясая усами, представил присутствующим профессора Понтинга, который оказался тем самым молодым джентльменом лунного цвета, который стоял у стены, скатом.
— Леди и джентльмены, — сказал Планти. — Нам выпала честь...
Я толкнул стул вперед, а добрые христиане толкнули его обратно; десять против одного. Но мне удалось бы закрыть дверь, если бы не лангуста; вздыхая, извиняясь и тыча зонтиком всем в глаза, она стала пробираться боком вдоль последнего ряда, пока не заклинила задом дверь. На нее зашикали, зонтик ее застрял между стулом и чьим-то жилетом, и какой-то добрый христианин, старательно глядя в другую сторону, пихнул ее изо всех сил плечом, и она влетела ко мне в кладовую. Плюхнулась на пустой стул и, пыхтя как паровоз, принялась одергивать платье, и поправлять шляпку, и елозить ногами, — было сразу видно, что старушка в ажитации. Вдруг она почувствовала, что сзади нее кто-то есть, подскочила и обернулась. И я сказал:
— Сара?!
— Ой, Галли, — сказала она, — ты меня так напугал. — И она снова принялась отдуваться, и вздыхать, и оглаживать себя. — Ах, Боже мой, совсем одышка замучила!
— Ты что тут делаешь, Сэл? Да еще в шляпке.
— Разве ты не получил моей открытки? А письмо?
Я вспомнил, что в «Орле» мне передали от нее открытку, где она писала, что в субботу пойдет на могилу подруги и будет в наших краях, но просила не ждать ее. Может, она и не успеет зайти. Типичное для Сары послание, где каждое слово следует понимать наоборот. А затем пришло письмо. Но я забыл его распечатать.
— Да, я получил открытку, — сказал я. — Но ты писала, чтобы я тебя не ждал. Вот я и не велел повару приготовить обед.
— В «Орле» сказали, что ты здесь. Но я не знала, что здесь собрание. И никак не могла найти тебя. Ах, Галли, неужели ты не рад меня видеть? А я забралась из-за тебя в такую даль!
Я снова взглянул на Сару и увидел, что «ажитация» — это не то слово. В глазах ее стояли слезы, и нос был красней, чем обычно. И пыхтела она не только потому, что устала, пробираясь по рядам.
— Выпей со мной еще одну, — сказал я, доставая бутылку.
— Ой, нет, Галли! Я и так выпила больше, чем надо. Ну, ты и сам видишь... но я так переволновалась, и ветер такой холодный. А как ты себя чувствуешь, Галли? — сказала она, глядя на меня так, словно рассматривала далекий пейзаж. — Как ты себя чувствуешь? Один-одинешенек в этой ужасной лачуге, и некому присмотреть за тобой.
— У меня все в порядке, Сара, — сказал я. — За меня не тревожься. А вот как ты?
— Ах, я и сама не знаю, зачем я сюда пришла. Да еще так поздно. Но раз уж я была на кладбище в какой-нибудь миле отсюда... и все думала, как ты тут управляешься...
Я налил пиво в два стакана и протянул один Саре. Пальцы ее сомкнулись на нем сами собой. Мимоза стыдливая.
— И Фред сегодня дежурит. Ах, Боже, который сейчас час?
— Восемь, начало девятого. Когда Фред приходит домой?
— В десять, но я должна вернуться к половине. Ни минутой позже. Бедняжка и так расстроен.
— А что с ним?
— Ах, всего понемножку, но главное — живот замучил. И его замужняя сестра, которая живет в доме напротив. Ей всегда не по душе было, что я веду для него хозяйство. Хотя как бы он сам управлялся, я и ума не приложу. Нервный, как старая дева. А все из-за паровозов в депо. Идут задним ходом, когда ты не смотришь. Ах, Боже мой, не надо мне было приходить, правда? — Но глядела она на меня, как девчонка, которая впервые заметила, что у нее растет грудь, и сама не знает, чего ей хочется.
— Он немного ревнив, да, твой Фред? Что ж, нечего удивляться. Я бы на его месте держал ухо востро.
— Я его не обманывала, Галли, честно. Но тебе не следовало приходить... так вот, прямо в дом.
— Откуда он узнал?
— На нашей улице немало охотников почесать языки, не говоря уж про его сестрицу. И, понятное дело, он хочет знать, кто у нас бывает. Хозяин он в своем доме или нет? И где бываю я.
— А он?
— Ах, Боже, — сказала Сара и, словно невзначай, глотнула пива. И вытерла рот тыльной стороной руки. Условный рефлекс. — Не надо было мне сюда приходить, право, не надо. Такой себя старой чувствуешь, когда глупости делаешь. Только очень уж был удобный случай. Тебе не противно чувствовать себя старым?
— Нет, мне противно, когда я чувствую себя молодым, а руки и ноги подводят меня.
— Ах, у мужчин все иначе. А я так прямо плакать готова. Словно все вокруг говорит мне: «Ты старуха, Сара Манди. Тебе уже нечего ждать в этой жизни. Лучше иди и ложись в могилу». — На глазах у нее выступили слезы.
— Не так уж мы стары, Сара.
Она потрясла щеками:
— У старой бабки да старой ивы все вкось да криво.
— Что с тобой, Сара? Ты еще крепкая, как старое седло.
— Сама не знаю, — сказала Сара. — Но у меня такая одышка, и Фред все время долбит, чтобы я легла в больницу.
— Зачем?
— Ну... у меня бывают боли... внутри.
— Сильные боли? Где? В животе?
— Да нет... Трудно сказать; то тут заболит, то там.
— Это мне знакомо. Забудь про них, Сэл.
— Я бы рада, да Фред не дает. Помяни мое слово, он меня загонит в больницу, а там что-нибудь у меня да найдут. Уж эти мне доктора! Им только доверься... Дали маленькому Моррису Хегбергу не то обезболивающее средство... в уголь сожгли горло... Это уже вторые похороны за месяц. — И она так грустно взглянула на меня, что я прямо опешил.
— Брось, Сара, — сказал я, — ты никогда раньше не заводила таких разговоров.
— А Рози? Я никогда не забуду, как Рози лежала в больнице без ноги.
Рози была старая Сарина приятельница... и моя; она умерла в больнице для бедных после того, как попала под автобус.
