Когда мы встали, я попытался нарисовать руку Коукер по памяти на последней странице молитвенника. Но она получилась бездушной. Плоской.
— Мне бы хотелось написать тебя, Коукер, — сказал я. — Твои руки — вот что мне надо.
Коукер даже не ответила.
— Побыстрее глотайте чай. Мы спешим.
— Спешим? Куда?
— Мы сегодня идем с визитом.
И тут я заметил, что Коукер опять при параде.
— Ты не собираешься ли снова тащить меня к Саре?
Мне вовсе не улыбалось видеть Сару, особенно после той встречи у Планта. В моем возрасте у меня не было на это времени.
— Нет, — сказала Коукер. — С ней мы покончили. Мы идем к Хиксону.
— Не слишком ли скоро?
— В том-то и фокус: попасть к нему прежде, чем она его предупредит.
— Сара не сделает этого. Она подписала все, что нам было нужно.
— У нее в глазах — и нашим и вашим, а в улыбке — ловушка.
— Только не сегодня, Коукер, у меня срочная работа, она не может ждать.
— Что значит «не может ждать»? Вам что — открывать в десять? Или кто-нибудь уйдет без пива, потому что вы отправились по своим делам?
— Мне пришла в голову одна идея, надо поскорей добраться до холста.
— Небось и безо льда не протухнет.
— Да, если превратится в картину... иначе она расплывется по краям или растает — останется лишь жирное пятно.
— Ну, будут новые.
— Мне не нужны новые, мне нужна эта. И она никогда больше не придет.
— Придут другие, не хуже. Ну-ка, потрите ботинки газетой. В жизни не видела таких ботинок.
— Они очень теплые.
— С такими-то дырами!
— А это для вентиляции.
— Я не шучу. Что о вас подумают люди, когда вы ходите в таком виде, словно бродяга, сбежавший из богадельни?
— Ничего они обо мне не подумают, и слава Богу.
— Не болтайте глупостей.
— А ты любишь, когда люди о тебе думают? Не знал, что ты так тщеславна, Коуки.
— Надевайте пальто и не споткнитесь о яблоки, как прошлый раз.
И она выставила меня на улицу прежде, чем я придумал другую отговорку.
— Плохо, когда о тебе хорошо думают, Коуки, потому что начинаешь слишком много думать о себе. И плохо, когда о тебе плохо думают, потому что начинаешь плохо думать о других. Все это мешает работать.
— Куда вы?
— В туалет.
— Не копайтесь там. Мы должны поймать Хиксона до десяти.
Я спустился вниз, прошел по коридору и вышел с другой стороны. Но у лестницы меня ждала Коукер. Она бросилась на меня, как львица:
— Так я и знала!.. Прямо руки чешутся дать вам.
— Разве я вышел не в ту же дверь?
— Он еще спрашивает! И вы ничего там внизу не делали. Не успели бы. Старый вы дурень, вы и рта не раскрыли, я уж знала, что вы хотите улизнуть. Обезьяна в зоопарке и та лучше бы притворилась.
— Не могу я идти сегодня к Хиксону, Коукер.
— Не говорите мне о ваших идеях. Я не мистер Плант. Может, вы и гений, но вам нужны ботинки и новое пальто, не то вы не дотянете и до зимы. А дохлый гений воняет почище, чем камбала или палтус.
— Не в этом дело, Коукер. У меня были неприятности с Хиксоном. Я люблю Хиксона, но он выводит меня из равновесия. А меня сейчас как раз затерло с картиной. Ну, пойдем мы к Хиксону, а он начнет молоть свои глупости, и мы с ним повздорим. Это может выбить меня из колеи. Я не говорю, что так обязательно случится, но может случиться. И тогда вся моя работа насмарку. Какой в этом смысл?
— Вам не к чему разговаривать с Хиксоном. Куда лучше, если вы придержите язык; вспомнить только, как вы говорили с этой Манди.
— Тогда зачем я тебе нужен?
— Затем, что я действую из bona fides{20}.
Я попятился на ступеньку вниз. Я знал, что Коукер слишком себя уважает, чтобы гнаться за мужчиной в сортир. Коукер сообразила, что у меня на уме, и сказала:
— Я поставлю вам пару кварт, по четверть пинты за раз, если вы пойдете.
— Не хочу, — и я сделал еще шаг назад.
— А чего вы хотите?
— Я бы не отказался от сухих белил, изумрудной зелени, кобальта и стронциановой желтой. По тюбику. И кисти номер двенадцать.
— Во сколько это обойдется?
— В несколько шиллингов.
— Хорошо.
— Тут как раз есть магазин красок неподалеку от Хай-стрит. Рукой подать.
— Может, вы подождете, пока мы вернемся?
— Если у меня будет что-нибудь в карманах, это мне поможет не лезть на стенку у Хиксона.
— Ладно, пошли, ваша взяла.
— По рукам?
— Вот те крест. Даже не придушу вас, хоть вы это и заслужили.
Тогда я поднялся на тротуар, и мы пошли и купили краски. Двадцать три шиллинга удивили Коукер. Но она удивила меня. Она выложила денежки наличными и только сказала:
— Снова попалась. Но мое слово свято.
— Еще бы, Коукер. Я о тебе самого высокого мнения, особенно о твоих руках. Если бы ты согласилась попозировать мне; мне так хочется написать твои руки. Левую руку. Мы могли бы сделать это прямо сейчас. Не займет больше получаса. Она так мне нужна для картины.
— А Хиксон? — И она остановилась посреди улицы и посмотрела на меня.
— Хорошо, хорошо, Коукер, но ты сильно рискуешь. Почему бы не позвонить? Давай я позвоню.
— Я уже звонила. Он нас ждет. Вы идете или нет? Хотите оставить меня в дураках, после того как нагрели на двадцать три шиллинга?
— Хорошо, Коуки. Этот визит, возможно, меня прикончит. Но, в конце концов, какое это имеет значение? Я вообще мог не родиться на свет.
— Вы могли бы родиться немного умней.
Мы сели на автобус до Оксфорд-серкус. И я до тех пор протискивался вперед, пока мы не устроились на передней скамье наверху. Коукер не хотелось толкаться, но когда я двигался, она поневоле двигалась за мной.
— Люблю сидеть у переднего окна, — сказал я. — Хорошо видно. Чем не «роллс-ройс»? Даже лучше; тут выше, и не боишься переехать какого-нибудь бедняка.
— Да, — сказала Коукер, — и когда вы заставили меня проталкиваться сюда, кто-то ткнул зонтиком мне в чулок. Просто чудо, если у меня не побежала дорожка.
— Я не стал бы женщиной и за миллион фунтов.
— А я мужчиной, даже самим Кларком Гейблом, у которого двадцать пять костюмов и сорок пар туфель. Лучше быть последней женщиной в мире, чем первым мужчиной.
